Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

выражать свои чувства так же бесхитростно и открыто, как это делали матросы. Иногда, воровато оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, боцман украдкой посвистывал в кулак: звал ветер. Но наметанные матросские глаза подмечали все, и за спиной у него тотчас же раздавался откровенный и неприкрытый смешок. Тогда боцман уже сердился не на шутку и, стараясь за угрюмой суровостью спрятать смущение, набрасывался на моряков.

— Разленились на берегу, чисто гусаки рождественские, — ворчал он. — Только и знаете, что гоготать. А полезности от вас, как от сусликов…

— Свистят они классно, суслики, — подмигнул один из матросов. — За час низовку до пяти баллов насвистывают.

Команда грохнула хохотом. А боцман от обиды сплюнул, в сердцах чертыхнулся, испуганно попросил у Христа прощенья за грешное слово — и тут же выругался опять. Погрозив матросам кулаком, в горделивом молчании удалился на бак: осматривать якоря.

Паруса были расчехлены. Искусно и плотно уложенные меж гафелей и гиков, они радовали глаз первозданной белизной, еще не тронутой ветром и солью моря. Любуясь ими, матросы громко гадали о том, как поведут себя паруса в плавании. Примут ли ветер упруго и плавно, ощущая могущество и красоту? Задрожат ли нервно и чувственно их шкаторины? Отлетит ли обратно со свистом запущенный в парус ручник — или провиснет в парусине, как в торбе старьевщика? И не выпятит ли парус, принимая ветер не всею площадью, брюхатое «пузо»?.. Тогда на берег лучше не возвращаться: в любом порту насмешек не оберешься. «Это какая ж «Черноморка», у которой беременные паруса?» «Даже в полном ветру ушами хлопает, — видать, слепней гоняет. Только что не мычит, а то по всем статьям — корова». «Натянули на мачты бабьи лифчики — и гляди ж ты: плавают!» Нет, на таком судне лучше не служить…

Пошивка парусов — тонкое мастерство, почти искусство. А настоящие мастера-парусники с каждым годом встречались все реже. Это были худые и жилистые старики, коричневые от ветра и черноморского солнца, молчаливые кудесники с колдовскими руками, исколотыми кривыми парусными иглами. Свое умение они унаследовали от отцов и дедов, гордились им и с грустью отмечали, что молодежь ныне совсем не интересуется этим нелегким и мудрым делом.

Но если молодежь, влекомая уже иными судами и далями, не тянулась к старинному искусству, то море она любила не меньше стариков. Стоит ли удивляться, что матросы «Черноморки» с нетерпением поглядывали на новые паруса, пока еще убранные по-швартовому, с волнением и тревогой ожидая выхода в море!

Наконец, все было обтянуто и прибрало. Палуба пролопачена, и на ней, пахучей и влажной, аккуратно уложены в бухты смоленые тросы. Медь блестела, как солнце. По судовым надстройкам, промытым с мылом, скользили отсветы моря.

И снова, как после каждой приборки, боцман перегнулся через борт и с ненавистью посмотрел на выхлопную трубу мотора. Она, конечно, портила вид: обшивка возле нее закопчена гарью, вода покрыта цветными разводьями соляра, а сама труба, торча из борта, нарушала привычную плавность корабельных обводов. Боцман вздохнул и тоскливо отвернулся. Многое, ох многое не нравилось ему на судах ныне. Лоску не стало флотского, гордости. Паруса — и те провонялись мазутом.

Взять, к примеру, шлюпку «Черноморки»: ее лишь изредка, в свежую погоду, поднимали на палубу. Чаще же таскали на буксире, за кормой, и потому вся она теперь пропитана гарью из выхлопной трубы. На такой шлюпке на берег и сунуться стыдно. Ведь еще в те далекие времена, когда служил он матросом на крейсере «Память Азова», постиг он простую моряцкую истину: шлюпка — визитная карточка корабля. Стоило, бывало, лишь взглянуть на судовую шлюпку, чтобы безошибочно определить, каков порядок на корабле, строг ли капитан и боцман, подтянута или нерадива команда. А нынче все перепуталось, все позабылось…

Или, скажем, кранцы? На «Черноморке» на них любо-дорого посмотреть: упругие, набитые пробкой, туго оплетенные каболкой. При швартовке они мягко и надежно пружинят о сваи причала, и потому на обшивке шхуны нет ни царапины, ни дюйма содранной краски. А на других судах! Да там и плести их, верно, разучились. Взяли откуда-то моду пользоваться вместо кранцев старыми автомобильными покрышками — измятыми, измочаленными. В нарушение флотских традиций не убирают эта покрышки даже на ходу. И теперь нередко можно встретить в море судно, за бортом которого болтаются не то подметки, не то чебуреки какие-то — порядочному моряку и смотреть совестно…

В такие минуты лучше было не попадаться боцману на глаза. Но иногда, не выдержав, он делился своими печалями с командой, всячески понося при этом «нынешних марсофлотов-керосинщиков, которым не по морям бы плавать, а нужники выгребать по дворам». Потом, набранившись вволю, боцман по-стариковски жаловался на ревматизм, божился, что уйдет на берег, на покой, потому что его опыт все равно никому не нужен: моряцкое дело переводится, а матрос ныне пошел совсем не тот: все больше ленивый да прожорливый.

Моряки «Черноморки» почти не обращали внимания на слова боцмана. Было в них немало старческого брюзжания, а для стариков, известно, в их молодые годы все казалось краше: и корабли, и люди, и даже ветры. Но все же в этих жалобах Колька улавливал кое-какую правоту. На побережье, действительно, встречались суда грязные и исшарпанные, с застоявшейся тухлой водой на дне трюмов, с палубами, пропитанными мазутом, позабывшими о песке и матросском усердии. Конечно, где-то у берегов Кавказа и Крыма плавали праздничные светлые теплоходы, проносились миноносцы, ослепительные, как пена на гребне волн. Но речь шла не о них. О тех небольших парусниках, что бродили вдоль рыбацких поселков, отстаивались у причалов Стожарска, Хорлов и Скадовска, парусниках, порядок на которых диктовался не кафедральной строгостью корабельных уставов, а любовью к своим суденышкам и к своему делу. Эти суденышки отличались от нарядных лайнеров точно так же, как поношенный Колькин бушлат от парадной адмиральской тужурки.

Там, на больших кораблях, оснащенных богатой техникой, от человека требовались, прежде всего, обширные знания. Они восполняли все иные качества моряка. Здесь же, на парусниках, главное составлял — характер. Тот истинно моряцкий характер, о котором и скорбил сейчас, на старости, боцман. А отсутствие или недостаточность его обнаруживались не так уж редко: в провисших, невыбранных снастях, в небрежно покрашенных мачтах, в тех же покрышках, заменяющих кранцы, наконец, в неуклюжих маневрах судов, когда, не умея повернуть на новый галс при помощи парусов, «марсофлоты-керосинщики», как выражался боцман, торопливо запускали мотор и подгребали себе винтом.

Правда, Колька понимал и другое: что молодежь больше тянется к технике, нежели к прошлым, пусть и