Мой загадочный двойник - Джон Харвуд

Даже Феликс, добрейший и мягчайший человек, подвержен жестоким приступам меланхолии. Началась болезнь совершенно неожиданно, осенью на второй год учебы в Оксфордском университете. Однажды вечером он лег спать в полном здравии, а наутро проснулся охваченный диким ужасом; по словам Феликса, он чувствовал себя так, словно совершил преступление, караемое смертной казнью. Временами его мысли лихорадочно метались, рисуя картины одна другой страшнее, внушающие мучительную тревогу, а потом вдруг замедлялись, густели, застывали — тогда думать становилось тяжело, все равно как брести, увязая в зыбучем песке, и он погружался в апатию столь глубокую, что не находил сил даже подняться с постели. Весь мир виделся ему в мрачном черном цвете, и беспросветное это уныние было хуже любой боли, поскольку безраздельно владело душой, убивая в ней всякую радость и надежду.

Через месяц, проведенный в таком ужасном состоянии, он оставил учебу и вернулся домой. По его словам, это было худшее решение из всех мыслимых. Треганнон-хаус даже летом производит тягостное впечатление — темный сырой дом с толстенными стенами и узкими окнами, похожими на бойницы. Оказавшись в столь гнетущей обстановке, Феликс еще глубже погрузился в пучину отчаяния и постоянно думал о самоубийстве, пока инстинкт самосохранения не побудил его покинуть Треганнон-хаус и отправиться в Неаполь, где уже через несколько недель он снова стал прежним жизнерадостным юношей. Полагая себя исцеленным, весной он вернулся в университет, но осенью почувствовал приближение очередного приступа.

На сей раз Феликс не стал дожидаться, когда тьма полностью поглотит его, а тотчас же отплыл в Италию, где опять скоро воспрянул духом. С тех пор он стал каждую зиму проводить за границей. Английский климат, говорит он, способствует проявлению дурной наследственности Мордаунтов, вот почему он решил продать поместье. К сожалению, Эдмунд против: он одержим нелепой идеей превратить Треганнон-хаус в частную психиатрическую лечебницу. Но Феликс надеется, что размолвка благополучно уладится, когда Эдмунд положит в карман свою долю денег. И он уверен, что никогда больше не впадет в меланхолию, если я буду с ним рядом.

Как видишь, Феликс был со мной совершенно откровенен; он хотел, чтобы худшее о его семье я узнала от него самого, а не от какого-нибудь злонамеренного разносчика сплетен, и попросил меня рассказать все моей любимейшей подруге, то есть тебе. Он очень желал бы по своем возвращении из Лондона нанести вам визит в Неттлфорде, тем более что вы с Годфри будете единственными хранителями нашей тайны. Феликс решил ничего не говорить брату, пока не продаст поместье.

Мы положили сочетаться браком, как только я достигну совершеннолетия, а поскольку на благословение моего отца рассчитывать не приходится, мы с Феликсом были бы рады получить оное от тебя. Больше всего на свете мне хотелось бы отпраздновать свадьбу в твоем доме и чтобы вы с Годфри были нашими свидетелями.

Теперь полгода кажутся мне не таким уж и большим сроком. Я буду ждать писем от Феликса, и он намерен приезжать в Лондон так часто, как позволят обстоятельства. Я уверена, что сумею изредка ускользать из дома, чтобы увидеться с ним. Я даже постараюсь добрее относиться к тете Генриетте!

На сем заканчиваю это длинное письмо. Мы собираемся жить за границей, в каком-нибудь солнечном теплом крае, где ты, надеюсь, будешь навещать нас. Печально сознавать, что единственные во всей Англии люди, по которым я буду отчаянно скучать, — это вы с Годфри, ну и Лили, конечно же. Я бы с радостью взяла милую служанку с собой, но она станет тосковать по своему Артуру и по родному городу — Лили жить не может без Лондона, а мне не терпится поскорее отсюда уехать.

Твоя любящая кузина

Розина

Портленд-плейс

Суббота, 12 мая 1860

Дорогая Эмилия! Случилось ужасное. Весь вчерашний день я прождала возвращения отца; никто не знал, когда именно он приедет, и я не посмела выйти из дома. Я думала, двух полных дней с Феликсом мне окажется достаточно, чтобы набраться сил жить дальше, но с момента моего пробуждения сегодня утром меня начали глодать сомнения, становившиеся все тяжелее по мере того, как текли долгие часы, которые я могла бы провести с ним. А вдруг Феликс передумал? А вдруг в Лондоне он просто развлекается тем, что склоняет глупых девушек к согласию на брак? Мне казалось, я навсегда выкинула из головы подобные опасения, но теперь они все разом вернулись мучить меня. Пять минут с возлюбленным, даже одна-единственная минута, ну или хотя бы пара строк, написанных его рукой, успокоили бы меня. Я целую вечность простояла у окна, молясь, чтобы Феликс показался на улице внизу, хотя прекрасно знала, что нынче он весь день занят делами.

Отец вернулся только вечером. Я сидела в гостиной, и при первом взгляде на него сердце мое словно налилось свинцом.

— Мистер Брэдстоун — я тебе о нем говорил — сегодня ужинает с нами. Присоединишься к нам в семь, и постарайся понравиться нашему гостю.

Я совсем забыла про мистера Брэдстоуна. Видимо, на моем лице отразился ужас, ибо отец нахмурился и сурово осведомился, все ли мне понятно.

— Прошу прощения, сэр, — пролепетала я, — но у меня опять голова разболелась… — Уверена, я столь сильно побледнела, что мои слова прозвучали вполне правдоподобно. — Надеюсь, вы не станете настаивать на моем присутствии.

— Независимо от самочувствия ты будешь ужинать с нами, коли заботишься о собственном благе, — отрезал он и удалился прочь, ничего больше не сказав.

Чувствуя себя как в кошмарном сне, я на ватных ногах поднялась в свою комнату и выбрала самое неказистое платье. Никаких украшений, кроме маленького серебряного крестика, я не надела, и Лили по моему указанию до боли туго зачесала мне волосы назад. Но ничто не могло подготовить меня к встрече с человеком, выбранным для меня отцом.

Мистер Джайлз Брэдстоун — высокий, крепкого сложения мужчина лет сорока. У него длинное костлявое лицо с мучнистой шелушащейся кожей, крупный нос с подрагивающими при каждом вздохе ноздрями и очень приметные глаза: самого холодного, самого бледного оттенка голубого цвета, какой я когда-либо видела, — с пристальным, неподвижным взглядом, исполненным насмешливого презрения. Мистер Брэдстоун — вдовец, и, чтобы дать тебе наилучшее представление о нем, скажу лишь одно: когда он сообщил мне, причем с едва заметной улыбкой, что его первая жена (он так и сказал: «моя первая жена») погибла вследствие несчастного случая, я ни на секунду не усомнилась, что он ее убил. Голос у него холодный и презрительный, под стать немигающему взору. Ну и разумеется, мистер Брэдстоун — коммерсант; он занимается недвижимостью, как мой отец, и держится одних с ним убеждений. Я старалась не поднимать глаз, но он часто обращался непосредственно ко мне — наверняка для того лишь, чтобы вынудить меня посмотреть на него. Мой отец пустился в свои обычные рассуждения о лености бедняков, которые могли бы трудиться гораздо производительнее, если бы не чрезвычайная мягкость законов; и едва он умолк, как мистер Брэдстоун сказал:

— Боюсь, мисс Вентворт не согласна со своим отцом.

— У меня нет иного мнения, сэр, — ответила я, — помимо изреченного в Священном Писании: наш долг помогать всем, кому в жизни повезло меньше, чем нам.

Отец метнул на меня сердитый взгляд, а мистер Брэдстоун усмехнулся и вскинул бровь, словно желая сказать: «Я знаю, что не нравлюсь тебе, но даже не надейся от меня отделаться». Позже он заметил, говоря о каком-то своем деловом предприятии, но в упор глядя на меня: «Я не привык проигрывать. Ни в чем».

После ужина отец велел мне сыграть для них на рояле, чего в обычных обстоятельствах никогда не делает, ибо на дух не переносит музыку. Я выбрала самую печальную и заунывную пьесу, какая только пришла на ум, но все равно каждую секунду чувствовала на себе пристальный взгляд мистера Брэдстоуна. Когда же я наконец решилась с извинениями удалиться, наш гость промолвил: «Рад был с вами познакомиться, мисс Вентворт, и очень надеюсь продолжить наше знакомство». Тон его оставался в пределах учтивости, но глаза смотрели с наглым вызовом, и я вышла из гостиной, охваченная ужасным подозрением, что мое отвращение возбудило в нем интерес.

Как ты догадываешься, ночью я почти не спала. Я страшно боялась, что мистер Брэдстоун останется погостить у нас, и стояла у окна, покуда не увидела, как он уезжает в кебе. А потом я долго надеялась, что вдруг Феликс, тоже томимый бессонницей, возьмет да пройдет мимо нашего дома (он снимает комнату на Сэквилл-стрит, неподалеку от Пикадилли). Но улица все оставалась пустынной, и фонари все горели неровным призрачным светом, и каждый час раздавалась тяжелая поступь констебля… наконец я забылась кошмарным сном, в котором передо мной из темноты снова и снова выплывало лицо мистера Брэдстоуна, и проснулась на рассвете с сознанием, что кошмар продолжается наяву.