После десятого класса - Вадим Инфантьев

Учились и тренировались все — от солдат до командиров соединений. Роты и батальоны первого броска через Неву с цирковой ловкостью должны были бежать по битому льду, преодолевать полыньи, взбираться на покрытые льдом берега, втаскивать на них орудия и минометы.

Командующие обоими фронтами встречались два раза в Ленинграде, чтобы согласовать, уточнить все варианты операции до мелочей.

Плыли низкие тучи над невскими берегами. Правый берег молчал, наращивая силы для удара.

Утро. Дымка. Сплошная облачность высотой две тысячи метров. Услышав звук моторов, мы изготовились для стрельбы. Знакомый звенящий вой приближался. Все ясно: летят два или несколько истребителей типа «Фокке-Вульф-190». Наводчик поворачивал на звук орудие. Вот из тучи вывалилась пара «фокке-вульфов» и бросилась в нашу сторону. Я немного ошибся в определении скорости, и наш снаряд разорвался между самолетами. Из первого самолета выпрыгнул летчик и повис под куполом парашюта, а брошенный им самолет улетел, не снижая скорости, и скрылся за горизонтом. Второй самолет описал круг над парашютистом, над нами, и мы увидели на его крыльях красные звезды. Но форма самолета, звук его мотора нам не были знакомы. И скорость... Он догонял «фоккера»!

Я хорошо знаю силуэты всех наших самолетов и лендлизовских «томагаука», «киттихаука», «мустанга», «спит-файера»... А этот откуда взялся? Мы давно привыкли отличать самолет по звуку и характеру полета, когда видишь в небе только точку, а не силуэт.

Немецкий летчик опустился в расположении наших войск.

Командир орудия Жихарев засуетился, сказал, что надо оформить акт на уничтожение вражеского самолета.

Я растерянно пожал плечами. Жихарев не унимался, доказывая, что мы стреляли, летчик выпрыгнул и попал в плен, а самолет наверняка разбился где-то вдребезги.

— Но разрыв снаряда был опаснее для нашего самолета, чем для того... Почему летчик выскочил, когда самолет не загорелся, а мотор работал исправно?

Жихарев вернулся часа через два и принес акт о том, что в результате стрельбы КОЗА летчик истребителя типа «Фокке-Вульф-190» фельдфебель Отто Штригель выбросился с парашютом и попал в плен. Оставленный самолет разбился. Акт был заверен печатью стрелкового полка. Все нормально. Мы открыли счет. Но как?

Этого фельдфебеля Жихарев не застал, его уже отправили в тыл. Штабисты сказали, что это щенок и сопляк. Машина у него новая. Где-то над Новгородом он встретился с нашим истребителем, и тот его гонял за тучами, пока Штригель не решил пробить облачность, чтобы их зенитчики огнем отсекли преследователя, но он просчитался и выскочил из тучи уже за Невой.

Штригель сам рассказал, что машину у него тряхнуло, раздался треск и он выбросился.

— Значит, мы попали в него! — радостно загудели орудийные номера.

Я кивнул в ответ, подумав, что спинка сиденья летчика бронированная, баки не вспыхнули, мотор не заглох, если и продырявили, то хвост. Но все равно — счет открыт. Одним самолетом и летчиком противника стало меньше.

— А наш самолет—это «Лавочкин-5»,—пояснил Жихарев.— Я потом зашел на батарею капитана Ермолова и узнал, что эти самолеты только что поступили на наш фронт и силуэты их еще не успели раздать всем войскам. Но у капитана уже был рисунок — вот я и задержался.— Жихарев протянул мне кусочек кальки с изображением самолета в трех проекциях.

— Н-да, «фоккер» — хороший самолет, а «Лавочкин» лучше, он его догонял...

Заряжающий ефрейтор Кедров пробасил неторопливо:

— Не тот уже немец пошел, ребята, не то-от.

Я вначале очень болезненно переносил остроты Кедрова насчет моего орудия. Потом привык, да и Кедров стал острить меньше. То ли надоело, то ли он сам втянулся в работу, а может, повлияло и то, что на нашем счету уже есть один сбитый самолет.

Как-то перед рассветом, когда сон наиболее крепок, я проснулся от крика Агеева:

— Черт тебя поднял, медведь! Чего надо?

— То-опор ищу,— сдержанно прогудел Кедров.

— Господи, дров же полно, зачем топор?

— Стало быть, надо.— Найдя топор, Кедров вышел из палатки, пробормотал: — Пушка-хлопушка... пушка-пустышка.

«Чего это ему взбрело?» — подумал я, засыпая.

Утром, ежась от холода, мы вышли из палатки и увидели Кедрова. Он стоял в одной рубахе без ремня с расстегнутым до последней пуговицы воротом. Лицо было красным, мокрые волосы облепляли голову. Шинель Кедрова висела на суку. Он улыбнулся широко, открыто, словно зевнул, и признался:

— Ух и намахался я топором! Подточить его надо.

Возле палатки лежали три длинных еловых неокоренных бревна. К каждому были прикреплены по два еловых чурбака — один сверху, другой снизу. К тонким концам длинных бревен были привязаны короткие густые веники-голики из веток старой березы. На фоне снега они казались черными.

Вздрагивающими от усталости пальцами Кедров свертывал папиросу, долго слюнявил ее, причмокивая и удовлетворенно поглядывая на бревна.

— С чего это тебя на лесозаготовки потянуло? —-спросил Жихарев и осекся, уставившись на бревна.

...На снегу перед нами лежали не бревна, а орудийные стволы ложной батареи.

— Одна пушка-хлопушка, три пушки-пустышки — вот и батарея. Околпачивать так околпачивать,— спокойно пояснил Кедров.

Вскоре на поляне торчали четыре орудийных ствола. Один настоящий и три деревянных.

Мне было немного совестно. Совестно оттого, что я думал только о своей пушке, о своем прицеле, о стрельбе из своего орудия. А Кедров понял задачу шире меня.

Увлеченный своей идеей, я не сразу понял поставленную мне тактическую задачу. Командование не разъяснило мне ее, наверно, только потому, что было уверено: я пойму инструкцию и нечего для меня разжевывать.

Действительно, после первых же стрельб я понял, для чего мое орудие брошено на этот участок фронта...

— С бреющего полета различат, какая настоящая, а какие деревянные, —  заявил Агеев.

— Что-о? — прогудел Кедров. — Они же как шальные носятся, того и гляди, о сосну брюхо распорют. Есть когда им наблюдать!

— Ну а разведчик сфотографирует? Проявят, увеличат, рассмотрят и увидят, что это липа,— заметил наводчик Лунев.

— Во-во,— перебил Кедров. — Сфотографируют, проявят, еще увеличат, разбираться будут. А время на это уйдет, материалы изведут и узнают, что липа. А мы тем временем на новую позицию переедем. Опять батарея. Опять фотографировать, и пойдет: у попа была собака...

— Правильно, Кедров, — вмешался Жихарев. — Мы же еще стрелять будем. Вы думаете, летчик, попав под обстрел, разрывы считает: один или четыре?? Его больше интересует, близко снаряды рвутся или нет. Густой огонь или редкий.

К вечеру Цыганкин притащил откуда-то старое железное корыто. Его разрезали ножницами и сделали для ложных стволов дульные тормоза, более похожие на настоящие, чем голики. Поворонили: закоптили над костром и побрызгали водой, на морозе схватило.

Но увлечение пушками-пустышками на этом не кончилось.

Цыганкин отпросился у меня на несколько часов и вернулся, таща на спине узел из старого обгорелого брезента. Сбросил возле палатки и развязал. В узле были дополнительные заряды к минометам — небольшие миткалевые крендельки, картузы зарядов от полевой пушки, полсотни патронов для ракетниц.

— Ты где это набрал? — удивился Кедров.

— Где выпросил, где дали, где так нашел,— ответил Цыганкин, сдвинул свою разлапчатую шапку на затылок, почесал лоб и заявил безапелляционно: — Теперь я тоже стрелять буду. Пушки-пустышки станут пушками-хлопушками.

Он объяснил, что из ложных стволов теперь будет вылетать пламя. А звук выстрела и не нужен: летчик все равно ни черта не слышит из-за шума мотора, вспышку залпа батареи может увидеть.

Цыганкин вытащил из подсумка винтовочный патрон, достал из кармана плоскогубцы, вытащил из патрона пулю, а дульце гильзы сплющил и завернул.

— Просверлим в дульных тормозах дырки, в них вставим вот эти холостые патроны. Курки я к вечеру сделаю,— пояснял Цыганкин.— Заряды черного пороха для воспламенения защиты в донышках картузов. Черный порох перемешаем с минометным, а для яркости добавим осветительных ракет. Сверкнет, как настоящий залп.

Весь день Цыганкин возился возле своего трактора, прикрепив к его гусенице тиски, что-то пилил, гнул, сверлил. Когда начало темнеть, весь расчет пришел ему па помощь. Солдаты между двумя половинками расколотого чурбака давили и растирали световые брикеты, вынутые из ракетных патронов. Вспарывали орудийные картузы, высыпали в железную банку черный порох, раздирали крендели минометных зарядов. Я стоял возле них и непрерывно напоминал:

— Товарищи, осторожнее: это же порох, а не крупа. Без глаз останетесь.

— Ничего-ничего, мы    осторожные,—     успокаивал

Цыганкин.

Поздно вечером наша четырехорудийная батарея бы ла готова к первому залпу.

Я сказал:

— Вот что, товарищи. Сейчас темно, тучи, изображать зенитную батарею глупо. Давайте сыграем в дальнобойную, Возьмем один бронебойный снаряд и запустим его на все шестнадцать километров, пусть просвистит и где-нибудь взорвется. Может, подумают, что это пристрелка или контрольный залп.