А потом я проснусь - Алайна Салах

побыть один.

— Я сказал, Жень. Завтра у меня тренировка.

— Ясно, — кивает она и отворачивается к окну.

Я, наверное, веду себя как мудак, и было бы честнее сказать ей, что у нас уже точно ничего не получится. То, что Женя сама не станет заводить разговор о перспективах, ясно. Если я не люблю выяснять отношения, то она этого и вовсе всячески избегает — уж не знаю, побочный ли это эффект воспитания, либо фобия. В любом случае сегодня думать об этом я не хочу. Нет сил. Неделя выдалась сложной во всех смыслах, и я просто хочу отдыха.

По возвращению домой я делаю то, что с недавнего времени стало моей своеобразной рутиной: откупориваю еще одну бутылку пива, прикуриваю сигарету и выхожу на балкон. Долго смотрю на золотую паутину огней, растянувшуюся на десятки километров, и пытаюсь нащупать свои ощущения. День ото дня они практически не меняются: отупение и приглушенная горечь, которой я никак не могу найти объяснение. А красота ночного Питера будто добавляет особого мазохистического надрыва моему состоянию.

Звонок, донесшийся из кармана джинсов в такой час, ничуть меня не удивляет. Я даже улыбаюсь немного, представляя, как веселый голос Лелика проорет в трубку: «Зря не поехал с нами, бро! У меня флэш-рояль!»

Но смотрю на экран и чувствую, как сердце делает странный толчок и будто застревает между ребер. Потому что оно вдруг резко стало ощущаться как инородный предмет.

На экране мигает набор цифр без подписи. Без подписи, потому что этот контакт я удалил, после того, как он проигнорировал около пятнадцати моих звонков и три сообщения. Мы были слишком мало знакомы для того, чтобы запомнить ее номер наизусть, но я почему-то все равно запомнил.

— Алло, — говорю я, смахнув зеленую трубку. Получается грубее, чем я планировал.

— Привет… Это Ярослава… Которая Яся.

Я машинально оглядываюсь, ища взглядом пачку. У нее странный голос: потерянный и севший, будто она громко кричала, либо плакала.

— Я узнал. Что случилось… Звучишь странно.

Следует длинная пауза и звук прерывистого дыхания. Я напрягаюсь всем телом, но чувствую, что нужно подождать.

— Извини, что звоню тебе… Не знаю, зачем… Наверное, потому что мне больше некому…

— Говори, — с нажимом выговариваю я. Неожиданно быстро сдали нервы.

— Баба Лида вчера умерла... И я не знаю, что делать. У меня больше никого нет… Остался только Тотошка. А из людей совсем никого.

25

Сидя в такси, везущее меня из аэропорта в самый невзрачный район Иркутска, я отчего-то испытываю странное умиротворение. Будто жизнь вдруг встала на свои места, и этот тесный, жутко надоевший за время последнего пребывания город, сейчас то самое место, где мне хотелось очутиться. Тут же, наконец, приходит понимание, почему последние несколько недель у меня в буквальном смысле все валилось из рук, и почему то, что привыкло радовать, радовать перестало. Ярослава. Все из-за нее. Яркая вспышка, самым странным образом ворвавшаяся в мою жизнь, кусочек пазла, изначально казавшийся лишним, и своим исчезновением внезапно лишивший смысла всю картину.

Тогда, после нашего ночного разговора, у меня даже на секунду не возникло сомнений в осуществлении идеи, стремительно пришедшей в голову. Нужно ехать в ней. Спасать, поддержать, оплатить похороны, в конце концов… Да что угодно. Потому что, как сказала Ярослава, у нее больше никого нет.

До серой кирпичной пятиэтажки с ее холодным сырым подъездом я добираюсь на удивление быстро, несмотря на час пик. В этой поездке вообще все происходит до странности: сразу нашелся подходящий рейс, до аэропорта я доехал без привычных пробок, и шесть мучительных часов полета прошли незаметно из-за того, что я задремал.

Перед тем, как нажать звонок, я мысленно себя готовлю к встрече с ней. У меня не было возможности подумать, как себя вести. Как вообще ведут себя в таких ситуациях? Как правильно поддержать того, кто в двадцать два лишился всех, кто был дорог? Наверное, идеального поведения нет. А если его нет, значит, нужно действовать по ситуации.

Ярослава открывает дверь спустя секунд пять после первого «дзинь». В черной футболке и джинсах, лицо осунувшееся и бесцветное, будто его присыпали пылью.

— Я думала, ты пошутил, что приедешь, — безлико роняет она, но влажный блеск в ее глазах выдает то, что она мне рада.

— С шестичасовыми перелетами не шучу, — говорю я, может быть, чуть веселее, чем приличествует ситуации. Но по-другому не могу. Слишком хочется вдохнуть в нее немного цвета.

Ярослава то ли фыркает, то ли всхлипывает и, потерев рукавом лоб, кивает вглубь квартиры.

— Заходи. Чай будешь? Кушать, может быть? Хотя еды вроде нет… Не уверена.

Ничего не ответив, я иду за ней следом, и когда она, прижавшись к скромному кухонному гарнитуру, начинает впустую открывать и закрывать ящики, делаю то, что о чем договорился сам с собой, стоя перед дверью. Делать так, как чувствую.

Подхожу к ней сзади и, не разворачивая, прижимаю к себе обеими руками. Она застывает, дергается, но не в попытке сбежать, а будто в конвульсиях, затаивает дыхание, а уже через мгновение громко всхлипывает. Я прижимаю ее к себе сильнее, говорю «ш-ш-ш» и, прижавшись губами к ее затылку, зачем-то дую ей в волосы. Наверное, чтобы отогреть. Когда мне было четырнадцать, у меня тоже умер дед, но едва ли масштаб моей утраты несоизмерим с ее. У меня есть родители, живы бабушки и даже прадед. У нее нет никого. Совсем.

— Она ведь совсем не старая была… — срывающимся голосом лепечет Ярослава, не переставая содрогаться. — Почему так? Мы так хорошо жили… Она еще три дня назад сама кашу варила… Как всегда пересолила,конечно, но все равно… Она ведь меня очень любила.. Тогда почему взяла и ушла?

— Я не знаю, — отвечаю я, потому что считаю обязанным поддержать этот диалог. — Может быть, не сомневалась, что ты поймешь и не будешь злиться… И может быть, потому что устала варить и пересаливать кашу.

Мне не сразу удается распознать, в какой момент ее плач переходит в истеричный смех. Наверное, когда она что есть силы впивается ногтями в мои предплечья и начинает трясти головой.

— Баба Лида могла, кстати… Может быть, Тотошка ее достал… Она же постоянно из-за его шерсти бесилась.

Постепенно дрожь в ее теле стихает, а дыхание выравнивается.