Предвечный трибунал: убийство Советского Союза - Алексей Кофанов

Видя всю нелепость таких рассуждений, он снова надолго замолчал, о чем-то напряженно размышляя. «Слушай, – выпалил он вдруг с облегчением, – поговори сам с Яковлевым, посмотрим, что он тебе на это скажет».

Признаюсь, я ожидал чего угодно, только не такого поворота. Собираясь к Горбачеву, я предполагал, что он будет увиливать, что ни на какое решение не отважится, а предложит, к примеру, подождать и посмотреть, что будет дальше… Но чтобы все «вывалить» самому Яковлеву!

Я пытался сопротивляться, отвечал, что такого в практике еще не было, мы же просто предупредим Яковлева и на этом дело закончится, до истины так никогда и не докопаемся.

Горбачев слушал рассеянно, и я понял, что решение он уже принял. Было очевидно, что в случае отказа поговорить с Яковлевым Горбачев предупредит его сам[169].

Из книги В. Болдина

Оперативный документ № 15

К тому же времени относится и история, о которой докладывал В. А. Крючков М. С. Горбачеву, о связи А. Н. Яковлева с зарубежными спецслужбами. Впервые я услышал о ней от Крючкова, который направлялся на доклад по этому вопросу к генсеку. Поскольку Крючков, как и я, был хорошо знаком с Яковлевым, то, вполне естественно, шел он с внутренними колебаниями. Владимир Александрович рассказал мне о сути своего предстоящего сообщения Горбачеву.

Такое известие меня не обрадовало. Я сказал, что идти с подобной новостью можно, только будучи уверенным в бесспорности фактов. Крючков ответил:

– Мы долго задерживали эту информацию, проверяли ее и перепроверяли, используя все наши самые ценные возможности. Факты очень серьезные.

Что он имел в виду, сказать не могу.

Причина задуматься у меня была. Яковлев, вернувшись из Канады, рассказывал, что во время учебы в Колумбийском университете, роясь в библиотеках, встречаясь с американскими учеными, добывал такую информацию и отыскивал такие ее источники, за которыми наша агентура охотилась не один год[170]. Признаться, я скорее предполагал, что он мог представлять за рубежом интересы нашей военной разведки или КГБ, но никак не заниматься тем, в чем его подозревали сотрудники Крючкова[171]. Да и в Канаде как посол он был в курсе всех чекистских мероприятий, и провалов нашей разведки там, кажется[172], не было.

Поэтому мое восприятие сказанного было неоднозначным. Но я не мог отбросить и то, в чем уверен был Крючков.

Спустя какое-то время Горбачев спросил меня:

– Ты знаешь, что за Яковлевым тянется колумбийский хвост?

Я ответил, что слышал, но не знаю деталей.

Горбачев сказал, что просил Крючкова переговорить с Яковлевым.

– Может, и ты примешь участие в беседе? – предложил он мне.

Михаил Сергеевич любил все неприятное спихивать на кого-то другого. Разумеется, участвовать в такой беседе мне крайне не хотелось. Не располагая никакими фактами, не зная источников подозрения, я должен был присутствовать при тягчайшем обвинении человека, поднявшегося до самых высоких вершин власти великой державы.

Во всей этой истории что-то не связывалось. Когда начальник Генерального штаба С. Ф. Ахромеев подтвердил, что военная разведка располагает приблизительно такими же данными, я поначалу не принял это во внимание, зная неприязненное отношение маршала и многих военных[173] к Яковлеву. Но В. А. Крючков знал его долгие годы, а это снимало подозрение в личной предвзятости.

Предложение Горбачева одному члену Политбюро ЦК сообщить о подозрениях в связях со спецслужбами зарубежных стран и потребовать объяснений от другого члена Политбюро выглядело по крайней мере нелепо. Не меня надо было просить участвовать в этой беседе. Облаченный высокой партийной, государственной и военной властью генсек – вот кто обязан быть третьим в таком разбирательстве[174], чтобы снять все подозрения с Яковлева. Но Горбачева не интересовала истина. Ему более импонировали трения и распри среди членов Политбюро, их слабые позиции.

Недели через две-три беседа Крючкова и Яковлева состоялась. Проходила она не только, как говорят, при расстегнутых воротничках, но и вообще без всего, что можно было застегнуть. Дело было в сауне между двумя заходами в жаровню.

Признаться, я думал, что бы сделал сам, если бы Крючков сказал, что у него имеются материалы такого рода обо мне? Я непременно пошел бы к Горбачеву, рассказал о предъявленном обвинении и потребовал разобраться.

– А до тех пор, пока нахожусь под подозрением, слагаю с себя все полномочия.

Вот что нужно было сделать в подобной ситуации. Но когда спустя некоторое время я спросил Горбачева, приходил ли к нему Александр Николаевич для объяснений, тот ответил:

– Нет, не приходил.

Это тоже было непонятно.

Как же, зная все, повел себя Горбачев? Первое время ограничил количество документов, направляемых лично Яковлеву. Тут надо напомнить, что существовала группа особо секретных документов и Горбачев сам расписывал, кого с ними знакомить. Как правило, это были две-три, иногда четыре фамилии. Специальный сотрудник приносил их члену Политбюро в кабинет и ждал, пока тот при нем прочитает информацию. Это были наиболее важные секреты государства. Так вот, Горбачев стал ограничивать Яковлева в подобной информации. Иных мер, по-моему, не принимал. А спустя год или два генсек только шутил по этому поводу. Иногда, недовольный каким-то действием Яковлева, спрашивал меня:

– Неужели его действительно могли «прихватить» в Колумбийском университете?

Однажды, подписывая решение Политбюро о поездке Яковлева в какую-то страну, он в полушутливом тоне сказал:

– Видимо, его туда вызывает резидент.

Ну как это следовало воспринять?[175]

* * *

Удивило вот что: при чтении столь злого компромата Яковлев сидел безучастно и даже не пытался возражать! Видимо, там, где он пребывал после смерти, с него сбили спесь и объяснили, кто он такой на самом деле… Его вялая попытка отовраться при первом появлении была лишь рефлексом, как ногу отдернуть при ожоге.

Я обобщил:

– Итак, Горби покрывал Яковлева; а КГБ без высочайшей санкции не мог разрабатывать секретарей ЦК. Генсек знал, что он предатель, но разоблачить не позволил. Риторический вопрос: почему?

Тут даже Адвокат промолчал. Ну нечем крыть… А я вел дальше:

– Повторю: первую военную измену Горбачев (в присутствии того же Яковлева) совершил в Лондоне, в 1984-м, – еще не будучи генсеком. 11 марта 1985-го он эту должность занял. И с чего начал? Уже 8 апреля – через месяц! – ввел односторонний мораторий на развертывание ракет средней дальности. 12 апреля американский президент Рейган заявил, что этот мораторий «является пропагандистским шагом» – и навстречу не пошел.

– И что Горбачев? Отменил разоружение? – живо заинтересовался Судья.

Я хмыкнул:

– А вы догадайтесь… Конечно нет!

– Он боролся за мир, подавал пример доброй воли! – нашелся Адвокат.

– Борьба за мир, когда враг этого не делает, называется капитуляцией, – отрезал я. – Скоро генсек пошел дальше: 30 июля ввел мораторий уже на ядерные испытания, то есть обезоружил страну полностью. Без испытаний нельзя быть уверенным, что твой порох еще сухой… 5 августа Рейган официально отказался ответить тем же, однако спустя год, 18 августа 1986-го, Горбачев продлил односторонний мораторий[176].

– То есть перестройки еще в помине не было, а сдавать страну врагу он уже начал? – как бы про себя подытожила Прокурор. – Приоритеты ясны…

– Нет, ну это несерьезно! Вы все переиначили! – вмешался подсудимый. – Разоружение я начал потому, что гигантские военные расходы всю экономику съедали. И армия была чрезмерно раздутой, абсолютно излишне, я вам скажу!

Какой контраст с Яковлевым! Тот сидит понуро, в себя погружен – возможно, что-то вроде совести ест его изнутри. Десять лет в чистилище даром не проходят… А Горби – нет! Отбивается, давит массой, лысиной сверкает – видать, уверен, что друзья с Запада вновь его отмажут.

Меня стукнуло: а ну как правда?

Явятся серьезные дяди, пошепчутся с теми, кто тут главный, – и укатит меченый толстяк опять в Лондон под фанфары…

Я придирчиво вгляделся в Судью и Прокурора: могут они взятку цапнуть? Или честные? Черт их знает, отвык я людям доверять…

– Чрезмерная армия, говорите? Что ж, выясним у специалиста, – решила Прокурор. – Приглашается свидетель Варенников Валентин Иванович!

Варенников

В зал вошел пожилой генерал, стройный и статный; в красивой, но неизвестной мне форме. Сидела она на нем идеально, будто родился он в ней. Слишком идеально, ни складочки. У нас так не бывает…