Белград - Надя Алексеева

будто Аня глухая или чокнутая. – Мой муж вас осмотрит. Он врач, не бойтесь, пожалуйста. Присядьте.

Наконец, она убрала руки, которые оплели шалью Анины плечи. Там, где коснулась, кожу словно дернуло электричеством. Аня села на скамью, прижалась лопатками к спинке; та была теплая – видимо, за день нагрелась.

Подошел Чехов. Аня боялась поднять на него глаза. Вдруг окажется не таким? Не тем. Или, напротив, точно таким, как она пишет. Может, и он – ледяной?

– Ну что же, – Чехов покашлял, отводя взгляд от Аниных плеч, белевших сквозь потемневшую шаль, деликатно присел рядом. – Предлагаю на ваш суд версию: вы лунатик.

Аня усмехнулась, по звуку – вроде как подавилась, но ей сразу стало легче. Она посмотрела на руки Чехова. Обычные: пальцы длинные, ногти гладкие, только на правом среднем затертое пятно чернил. Желтый набалдашник трости в ладонях, брючины из тонкой шерсти – даже на вид теплые. Аня наконец решилась взглянуть в его лицо. Ощущение было – как в походе: весь день карабкалась в гору, глупо теперь не подойти к обрыву, не посмотреть с вершины. Глупо, но страшно.

– Антоша, ну что ты, – зашипела Ольга. – Еще скажи, она и впрямь из дворца пришла, – капризно выпятила нижнюю губу. – Какая духота… Мне это вредно.

Чехов обернулся на Аню. Взгляд – обреченный, усталый, – скользнул по волосам, собранным в хвост, по худым рукам, отбросившим жуткую шаль на скамью. Он очень постарел с тех пор, как прослушивал в саду Софочку. Казалось, он мечтает остаться один. На этой скамье. И вообще.

– У вас там ракушка? – сухо спросил он, бросив взгляд на Анин кулачок.

– Камень. Из церкви взяла.

– Вот это хорошо! – Чехов посветлел. – Церковь из обломков старого дворца сложили, на обломки и разберут. И всё же: откуда вы?

– Из Москвы.

Ольга, до этого вздыхавшая, пытаясь привлечь внимание мужа, теперь стояла поодаль, у самого обрыва, и всматривалась в пляж. Она вся вытянулась, в ней больше не было ни одутловатости, ни капризности. Ане показалось, что она напряглась, готовая к прыжку. С пляжа донеслось:

– Помогите! Кто-нибудь! Скорее!

Море в сумерках посерело. Ольга обернулась:

– Там кто-то тонет!

Аня вскочила, забыв шаль на скамейке, встала рядом. Волны подбрасывали не то буек, не то и впрямь голову мальчишки, который не выговаривал «л».

– Георг, – прохрипела Ольга живым, страдающим голосом.

– Оля, тебе кажется; никто не тонет, – бросил Чехов со скамьи.

Но она уже подобрала юбку, побежала вниз по горной тропе. Сучья хрустели под ее туфлями всё чаще-чаще. Она чертыхнулась, отдирая от подола плеть шиповника, – и вдруг упала ничком, будто ее током дернуло. Воздух над светлым платьем потрескивал, искрил.

Чехов уже стоял рядом с Ольгой на коленях. Перевернул ее на спину: шлепал по щекам, растирал руки, припадал ухом к груди, слушал дыхание. По юбке, разорванной и перепачканной землей, где-то между ног растекалось бурое пятно. Озираясь по сторонам, не находя, обо что она могла удариться и потерять сознание, встретился глазами с Аней.

– Помогите! – донеслось снизу, совсем рядом.

Аня вскочила, побежала. Лес вдоль тропы загустел, на нее свалилась ночь, точно тысяча черных шалей. Затормозив на утесе над пляжем, увидела, как светят на волну фонариками, как накатывает и пожирает серую гальку море. Вот в полосах лучей двое тащат из воды мальчишку. Пестрые детские плавки, открытый рот. Мужчина держит мать, не пуская к нему. У матери на плечах банное полотенце, под ним озябшие бледные ноги. Кто-то в светлой майке (спасатель? врач? отец?) хлещет по щекам ребенка. Как Чехов Ольгу.

Дальше Ане было плохо видно. Над мальчишкой сгрудились спины в майках и куртках, кто-то сделал шаг к матери, оступившись на гальке. Сказал.

Мать взвыла.

Дождь заливал Ане глаза, когда она карабкалась назад, к скамье. Тропа под ногами раскисла, ноги разъезжались. Молния так и не ударила, грозу унесло, ливень сек холодом плечи, и постоянно где-то рядом пиликала музыка.

Чехова с Ольгой у скамьи не было. Исчезли его трость и шляпа, ее синяя-черная шаль. Поблескивала только мокрая табличка. Скамейка будто стала выше.

Аня наконец сообразила, что в сумке непрерывно звонит телефон. Мама. Аня не могла теперь говорить с ней. Она не могла говорить ни с кем. В ушах звучало «волна-война!» и плюх – белобрысый мальчишка прыгает с буны.

Добравшись до шоссе, она перезвонила и, молча выслушав упреки – жду второй час, дождь, ночь, волнуюсь, нет совести, – тускло ответила:

– Ма, тут ребенок на пляже утонул. Бери такси, езжай домой.

Трубка заохала, завздыхала. Затем допрашивала. Под конец – наставляла.

– Уже вызвала себе такси, да, да.

Аня нажала «отбой».

* * *

Стараниями Синани слухи по Ялте ползли самые противоречивые. Кто утверждал, что и не было никакой беременности у Ольги, просто мода чересчур затягиваться в корсеты ушла, да и возраст у женщины такой, что и пополнеть не грех. Москвичи-театралы знали, что черное ее героиня, Маша, носит в «Трех сестрах», потому Ольга Леонардовна не в трауре, а в образе.

Труппа, конечно, была в курсе того, что Книппер упала в Ореанде и потеряла ребенка, но Алексеев запретил мусолить подробности. И на репетициях, которые, для удобства Ольги, проходили в саду у Чеховых, возникло то самое предусмотренное драматургией напряжение, сотканное из недомолвок. Особенно когда обращались к Ольге. Чехов из кабинета слышал это нервное гудение натянутых струн.

Он корил себя, что в тот день, когда от духоты было некуда деваться (верный знак грозы), уступил жене. Взяли извозчика, поехали в Ореанду, на скамью из «Дамы с собачкой», будь она неладна, скамейка эта… Там Ольга вдруг заметалась, будто бы увидела в море мальчишку, ринулась спасать. Чехов даже не понял, куда жена рванула, как оступилась. По бессвязности речи он запоздало, постфактум, определил у нее тепловой удар… Кости целы, но вот эта бурая кровь на платье… Пятно под пальцами, прижатыми к животу, всё ширится. Ее помертвевшие губы, густые, страшно черные на белом восковом лице ресницы…

– Оля, Оленька, – звал он, не зная, куда деваться от жалости.

Хоть плачь.

У подбежавшего от церкви извозчика заклинил верх коляски, и теперь еще дождь хлестал Ольгу по лицу. Она не приходила в чувство. Чехов укутал жену пиджаком, подоткнул ей подол. С подушечек его пальцев дождь резво смывал алое. Положил руку ей на лоб – ледяной. Извозчик ехал не шибко, точно и впрямь покойницу везет.

О ребенке госпитальный врач, старик, расспросив Чехова подробно про сроки, течение беременности, обильность кровотечения, буркнул, что «ни один зародыш тут не уцелеет». Чехов