Белград - Надя Алексеева

Такую не забудешь.

Чехов покосился на Ольгу. В неверном пламени свечей блеснул на ее шее жемчуг, венец над смуглым лицом, любимая синяя шаль, накинутая на плечи. Точно икону писали с Ольги. Чехов обернулся, его венец сполз на одну сторону, на ухо, – иконы не было, белая стена. Заозиравшись, Чехов наткнулся взглядом на холодный белый подбородок Алексеева.

Уйти было немыслимо. Остаться с этой женщиной – горько. Будто за полдень видишь, как луна проступила на небе. День, считай, прожит.

Уйти.

Но Памфилка…

Певчие заголосили молитву, они с Ольгой пили вино из одной чаши. «Господи Боже наш, славою и чэстью венчай их», – трижды прогундосил отец Василий.

Вот и всё. Дальше – целование икон, объятия, Мапа с сухими глазами, мамаша, зареванная, присела на скамью в углу, рукопожатие Бунина (влажное), Алексеева (вялое). Радостный, исполнивший долг отец Василий.

* * *

Оставив маму в Ливадии на экскурсии: Ялтинская конференция, а второй этаж – императорская семья, – Аня вышла из парка на Царскую тропу. Та вилась над обрывом, то и дело показывая море с серыми колючими волнами. Небо было темным, грозовым. Зеленоватая полоска на горизонте сулила местным рыбакам поклевку. Тропа вела в Нижнюю Ореанду и дальше, в Гаспру, к Толстому. Ане хотелось хоть раз пройти весь маршрут, но она обещала матери вернуться к концу экскурсии. Да и тучи, хотя кругом свистели синицы и полуденно пахло нагретым можжевельником, приближали сумерки.

Аня сошла с тропы на шоссе, куда указал охранник ведомственного санатория: «К нам на пляж нельзя посторонним, а Нижняя Аренда твоя вон там». Обойдя городскую приземистую администрацию с геранями на окнах, Аня остановилась перед храмом. Портик с колоннами, острый шатер, черепичная, как на Чеховском доме, крыша. Храм был теплый, точно песчаный. Кругом качались мальвы и какие-то тропические, глянцевые кусты. Подергала дверь: закрыто. Из соседней постройки вышел парень: нахальный рот, в руке корзина, прикрытая платком. Посмотрел на Аню, молча вытащил из корзины и выставил на столик между лавками бутылку вина и три стакана. Спросил:

– Вы к нам?

– Я скамейку ищу. Видовую.

– Мож, церковь тебе отпереть?

Звучало не как издевка: вроде ишь, чего захотела. Скорее, упрек: дура, не видишь, что ли, где скамейка, а где храм. Аня покивала. Она ничего не знала про эту церковь, а вот роса на траве, вечное море, «Дама с собачкой»… Парень не спеша откупорил бутыль, разлил темное вино по стаканам, потом вразвалочку добрел до храма, отпер. Сам не пошел.

Внутри было темно, и только сквозь узкие стёкла струился южный свет. Блеклые фрески со святыми, старые землистые иконы в полумраке. Тут и там лежали свечи, но нечем было зажечь. Аня, устыдившись своих коротких шорт и топа на бретельках, решила уйти – и тут со стены откололся камешек, не больше абрикоса, и брякнулся прямо перед ней. Испугавшись, что парень со двора обвинит ее, быстро сунула камень в сумку, шагнула в просвет двери.

За столиком пристроился еще и охранник из санатория. Помахал ей рукой: мол, присоединяйся. Аня отвернулась, за церковью разглядела тропку. Прошла немного и, всматриваясь в море, высветленное на фоне черневшего неба, но бурное, тревожное, налетела коленкой на скамью. Чугунные опоры, зеленые, одна к одной, реечки, плавная форма. С краю прибита табличка с профилем Чехова (изрядно постаревшего), его росчерком и цитатой:

«В Ореанде сидели на скамье недалеко от церкви,

смотрели на море и молчали».

Аня опустилась на краешек, стараясь не загораживать спиной табличку, хотя кроме нее некому было смотреть и читать. Склон уводил к пляжу того закрытого санатория, слева вдали опустила морду в воду медведица – гора Аю-Даг. Островерхие кипарисы фигурно резали, но не портили вид. Аня жалела, что Чехов сидел тут с Буниным – и не привез после первой близости сюда Ольгу. Она бы поехала…

На пляже поздние купальщики визжали, смеялись, сбивая мысль. И как их пустили в воду в такой шторм? На набережной Ялты сегодня пляж был закрыт, прибой омывал его целиком, захлестывал часовенку.

– Война! – пропищал детский голос.

Внизу мальчишка прыгнул в воду с волнореза, с буны, как называют их в Крыму.

– Не война, волна. Вылезай! – позвал женский голос с берега.

– Война-а-а!

Желтое пятнышко светлых волос, как пробка, скакало по волнам.

Аня закрыла глаза. Еще пять минут – и обратно. По тропе, по ступеням, в Ливадию за мамой, потом в магазин, потом домой, ужин и…

Они шли вдвоем. Высокий худой мужчина: шляпа, трость, бородка. Остроносые ботинки, черный костюм. Рядом – брюнетка в платье с высокой талией и синей шалью на плечах. Кольцо надето на безымянный палец поверх кружевной перчатки.

Аня подумала: кино, наверное, снимают.

Вдруг рощу на склоне словно проредили: дуб, нависавший над скамьей, стал тонким, юным; блеснул не видный за ним ранее шатер церкви. Аня вскочила, протерла глаза. Замерла.

Двое застыли поодаль. Зашептались. Женщина сказала спутнику громко: «Отвернись уже», – и, когда тот послушался, зашагала к Ане. Длинная юбка мела дорожку, цеплялась за траву.

– Девочка, что с вами стряслось? – женщина осторожно приблизилась. – На вас напали?

– Нет, почему напали? Просто смотрю на море.

– И вам не холодно? Где ваши родители?

– Э-э-э, мама во дворце.

На нее прищурились два темных глаза, в каждом – смешливый бес. Синяя шаль крупной вязки, вроде рыболовной сети, женщине удивительно шла, а вот мешковатое платье ее полнило.

– Ольга Леонардовна, там квалифицированный врач не требуется? – так и не повернувшись, спросил мужчина в шляпе.

Синяя шаль заискрила. Женщина в глазах Ани расплылась, как отражение в воде, покачнулась, собралась воедино, отвердела.

– Да погоди, Антоша, – эта Ольга (неужели Книппер?) сделала еще шаг навстречу.

Аню вдруг одолела жажда; она опустила глаза, бестолково зашарила рукой в сумке в поисках бутылки с водой. Схватила камешек, сжала в кулаке. Сглотнула. Раз. Другой. Ольга Леонардовна? Антоша? Антоша? Серьезно?

Аня, ссутулившись, попятилась. Ей хотелось бежать прочь, но площадка была слишком узкая для маневра.

– Ну, вот что, – сказала Ольга, протягивая шаль. – Сейчас же прикройтесь. В таком виде и морю показываться неприлично.

Аня боялась коснуться даже бахромы, по которой бегали ледяные искорки. Тогда шаль опустилась ей на плечи, легкая и холодная, как снегопад. Истаивала узором, жалила кожу. Густой азиатский аромат – гвоздика, шафран, горечь меда – сразу испарился.

Бахрома, которую Аня, набравшись смелости, захватила в горсть, потемнела в ладони, стала чернильная, почти черная.

– Вы живете при церкви? Кто раздел вас до белья? – Ольга всматривалась Ане в лицо и говорила громко, медленно, театрально,