Двойной удар Слепого - Андрей Воронин

В эту светлую праздничную ночь не думалось о плохом. И только с заключительным ударом курантов Глеба вновь одолели тревоги.

«До отвращения банально, но я хочу остановить эти прекрасные мгновения, безмятежные и счастливые. Но это невозможно…»

С самой Швейцарии Сиверова не покидало ощущение, что он ввязался в очередную опасную историю и недалек тот день, когда придется срываться с места, оставлять дорогих ему людей и мчаться, мчаться, мчаться в поисках своей смерти или в поисках чужого спасения.

Зная, что интуиция никогда его не обманывает, он все-таки пытался приглушить беспокойство, но оно выползало из глубины души, будоражило его напряженное сознание.

«Только бы сейчас не зазвонил телефон! Только бы он продолжал молчать хотя бы до завтра. А еще лучше, чтобы он молчал еще несколько дней…»

" – О чем это ты так задумался? – услышал Глеб голос генерала.

– Собственно говоря, ни о чем хорошем, – честно покаялся Глеб. Ему не хотелось произносить слово «работа», и он его не произнес. – – Гони, гони от себя всякие мысли. Сейчас праздник, Новый год, а ты опять, наверное…

– Все, все, не буду больше, – Глеб виновато улыбнулся.

– А танцевать мы будем? – спохватилась Аня.

– Обязательно будем! Сейчас мы опробуем подарок.

Амвросий Отарович поднял крышку патефона, взялся за сверкающую никелем ручку, завел пружину. Долго перебирал пластинки, затем выдвинул одну из конверта, прочел надпись, бережно положил пластинку на круг и долго, старательно, боясь повредить поверхность, опускал иглу. Послышался шорох, легкий треск, и только после шума, который напоминал свист ветра в дымоходе, хлынули звуки духового оркестра.

– А вот, Анечка, вальс. Он называется «Сказки Венского леса». И позвольте пригласить вас на танец.

Две фигуры – высокого седого старика и маленькой девчушки – выглядели комично. Но эта комичность была трогательной. У Ирины на глазах выступили слезы умиления.

Глебу тоже нравилась эта сценка. Он с теплой улыбкой смотрел, как неумело вальсирует девочка. Она сбивалась с ритма, то и дело наступала своему кавалеру на ноги, но все равно была очень довольна.

«Ничего, – думал Глеб, – пройдет время, и эта смешная малышка превратится в девушку, а затем станет такой же прекрасной, как и ее мать. Она научится танцевать, научится кружить мужчинам голову…»

Вальс закончился. Старая пластинка зашипела, но продолжала вращаться.

Глеб подошел к патефону и поднял вычурно изогнутую, блестящую шейку звукоснимателя, мягко положил ее на рычажок.

– Давайте дальше танцевать, – попросила Аня. – Только сейчас я хочу, чтобы танцевали большие, а я стану смотреть.

Амвросий Отарович поставил следующую пластинку и, пока она вертелась, шипела, свистела, с галантным поклоном обратился к Ирине:

– Позвольте пригласить прекрасную даму?

Ирина поднялась, подала руку, и они с Амвросием Отаровичем закружились по гостиной. А Анечка подошла к Глебу. Он посадил ее к себе на колени, и они вдвоем стали наблюдать за танцующими.

– Как хорошо танцует мама! – сказала Анечка. – Вот бы мне так научиться!

– Я тебя научу, – пообещал Глеб.

– А ты сам умеешь?

– Конечно, умею, – соврал Глеб. Он наклонил голову и поцеловал девочку в затылок.

– Как самочувствие? – осведомился Амвросий Отарович у партнерши.

– Все в порядке, спасибо.

– Поосторожнее, наверное, надо быть.

– Да, мне доктор сказал, что я должна быть очень внимательна. А самое главное, Амвросий Отарович, я не должна волноваться. Но вы же знаете, что жить с Глебом и не, волноваться – невозможно.

– Знаю, знаю, дорогая. Но что делать, ты сама выбрала такую судьбу. Вы решили, как назвать сына?

– Я хочу, чтобы он носил имя Глеб.

– Прекрасное имя, прекрасное, – медленно покачиваясь в такт музыки, сказал Амвросий Отарович. – Ну, а теперь – к столу. Застолье должно быть всегда в разгаре. И никак иначе!

Старый генерал подвел даму к ее месту и, склонив голову, помог поудобнее устроиться за столом.

Первой устала от веселья Анечка. Она начала клевать носом, тереть крохотными кулачками сонные глаза.

– Что, доченька, спать хочешь? – участливо спросила Ирина.

– Нет, мама, я хочу быть с вами.

– Но у тебя же глаза закрываются!

– А они закроются и опять откроются.

– Что ж, посиди еще немного.

Взрослые стали смотреть телевизор. Аня еще минут пятнадцать с интересом слушала песни, звучащие с экрана, разглядывала популярных, хорошо известных ей артистов, затем склонила голову на плечо.

– Мама, я пойду спать. Вы меня извините… – совсем по-взрослому сказала девочка, выбираясь из-за праздничного стола.

Она взяла шкатулку с куклой, бережно прижала к груди.

Ирина тоже встала.

– Пойдем, дорогая, я тебя уложу.

– А ты посидишь со мной немного, пока я не усну?

– Конечно, посижу.

Ирина и Анечка отправились наверх. А Глеб остался наедине с Амвросием Отаровичем.

Лоркипанидзе убавил звук телевизора, наполнил рюмки своим отменным коньяком и чокнулся с Глебом.

– За тебя, дорогой!

– И за вас тоже!

– У тебя что-то случилось, Глеб? – спросил Амвросий Отарович, отставляя пустую рюмку.

– Пока еще ничего серьезного не произошло. Но я оказался замешан в одной очень неприятной истории, и абсолютно не по своей воле, а так сложились обстоятельства.

– Если хочешь, расскажи. Может быть, старый Лоркипанидзе сможет тебе чем-нибудь помочь?

– Навряд ли, навряд ли…

– Ну ничего, генацвале, утро вечера мудренее.

Глеб решил перевести разговор на другую тему.

– Амвросий Отарович, почему вы не спросите, как мне ваши «Записки»?

– И что скажешь? – мгновенно оживился отставной генерал.

– Хорошо вы пишите. А знаете, что самое любопытное?

– Что же?

– Ваша память.

– В каком смысле, Глеб?

– Вы так все хорошо помните, словно это произошло буквально на днях. А ведь события, которые вы описываете, пятидесятилетней давности!

– Знаешь ли, дорогой мой, когда ты доживешь до моих лет, дай Бог тебе, конечно, дожить до такого преклонного возраста, твоя память тоже изменится. И то, что было вчера, ты будешь помнить смутно и смазанно, а то, что произошло много лет назад, – выпукло и осязаемо, будто это случилось только что… Я вспоминаю огромное количество телефонных номеров, номера машин… Даже номера квитанций и те встают в памяти.

Это удивительная штука, человеческая память! Если бы я захотел, то смог бы написать, сколько и что стоило в тот или иной год в магазинах, из какой ткани был у меня костюм, какой фабрики я носил ботинки.

Глеб озадаченно покрутил головой.

– Да, память – поразительное устройство! Но еще поразительнее в ваших записях то, что остается за деталями, за словами. То, что существует между строк. А там существуют не сами события – их подоплека, глубинная суть…

– Я понял, о чем ты говоришь, Глеб. Но признайся, только честно, не кривя душой: тебе действительно было интересно читать все эти мои измышления-воспоминания?

– Да, действительно интересно. Но понимаете, Амвросий Отарович, я подхожу ко всему с другой точки зрения и воспринимаю все несколько по-иному.

– Я понимаю, понимаю… И в общем-то, по правде говоря, писал я эти записки скорее для себя, нежели для читателя. Мне хотелось разобраться в том, что произошло со мной, с народом, со страной. Но ты не подумай, что в этих мемуарах я хотел оправдать себя, твоего отца, многих наших товарищей. Я даже не считаю, что все случившееся несправедливо, нет, наоборот, всегда с нами случается то, чего мы заслужили. Записки написаны потому, что я не мог молчать. Я не мог больше все это держать в себе и жить с этим. А вот когда написал, то почувствовал, что мне стало легче, меня словно отпустило. Но вместе с тем, когда была поставлена точка, когда я перепечатал последнюю страницу, я понял, что подошел к определенному пределу – к черте, за которой уже ничего не существует, за которой нечего больше приплюсовать к своей жизни, кроме… Короче, Глеб, я понял, что это только в молодые годы слова имеют какой-то смысл и цену. А вот когда приходит старость, то смысл сохраняет одно-единственное слово…

Глеб прервал старика движением руки:

– Я догадываюсь, о каком слове вы говорите, Амвросий Отарович.

– Вот и хорошо, что догадываешься.

Глеб улыбнулся.

– Давайте поговорим о чем-нибудь более светлом.

Старик улыбнулся тоже.

– Кстати, хочу тебе сообщить: я свою московскую квартиру и все, что у меня есть, завещал тебе, Ирине и Анечке, а также ребенку, который у вас родится.

– Амвросий Отарович!..

– Так надо, дорогой. Я не хочу, чтобы все это растащили, пустили по ветру. Я хочу, чтобы в моей квартире жили вы, а не незнакомые случайные люди, чтобы к моим книгам прикасались твои руки, руки Ирины, Анечки, чтобы моими вещами пользовался ты.