Молчание сфинкса - Татьяна Степанова

Какой разговор без водки? Тем более серьезный, мужской? Мещерский вздохнул, но ответил твердо (рыхлых, половинчатых ответов Лыков не терпел):

— Давай.

Но бармена за стойкой все еще не было — видно, отлучился в туалет. И Мещерский решил сразу идти ва-банк.

— Мне Салтыков звонил, Ваня, В панике он полнейшей. Сказал — у них в Лесном несчастье. Убили эту ученую, Филологову. Салтыков советовался со мной насчет московского адвоката на всякий пожарный. — Каждый раз, когда ему приходилось врать, Мещёрский чувствовал себя просто ужасно. Ужаснее всего было то, что вранье затягивало и никогда не доводило его до добра.

— Он тебе звонил? — спросил Лыков.

— Да. Вчера, — Мещерский кивнул.

— Тебе, размазне?

— Мне, — Мещерский не знал, как адекватно реагировать на это пьяно-насмешливое словцо. Но тут появился бармен, и Лыков сделал ему знак: две двойных. — Иван, что происходит в Лесном? — спросил Мещерский.

— Хочешь знать, что происходит в гнездышке нашего дражайшего Ромочки?

Это было брошено так кинжально, что Мещерский вздрогнул. Уже не насмешка звучала в пьяном тоне Лыкова, а ненависть. И тут на столе зазвонил, заиграл «Марш славянки» мобильный. Высветился номер определителя. На этот раз Лыков ответил. В тихом баре голос, звенящий в динамике телефона, был отчетливо слышен — женский, взволнованный.

— Иван, Ваня, ты где? Где тебя носит? Я чутьс ума не сошла, разыскивала тебя везде. Где ты был, почему не ночевал дома?

Звонила Анна. Мещерский узнал ее голос. Сестра звонила брату, а он…

— А тебе какое дело, где я был?

— Иван, да ты что? Что с тобой?

— Я ж не спрашиваю тебя, где ты была, с кем ночевала?

— Иван, ты болен? Ты пьян? Что с тобой?

— А тебе какое дело, что со мной? — Лыков пьяно повысил голос. — Что, соскучилась по мне, да? По брату соскучилась? Ромка Салтыков, значит, надежды не оправдал?

— Ты о чем? Ты с ума сошел или напился? Приезжай домой сейчас же!

— Да пошла ты! Тоже командирша! Стерва! Змея, — Лыков шарахнул сотовый о стол.

Мещерский от изумления потерял дар речи. От Ваньки, конечно, всего можно ждать после трех стаканов, но чтобы он так с сестрой говорил, с которой всегда пылинки сдувал?

— Ты чего это, Вань? — спросил Мещерский тихо. — Ты головой, что ли, ударился? Ты с кем говоришь — подумай.

— Ты еще не суйся! Не лезь.

— Ты давно тут пьешь?

— С ночи. Бар круглосуточный, кругляк — ты вывеску не читал?

— Не читал. Ты зачем с Аней так? Так грубо, ужасно? Вы что, поссорились, да? Ты потому и дома не ночевал?

И тут… Мещерский впоследствии часто вспоминал и этот ответ Лыкова, и особенно выражение его лица. Всего секунда назад, когда он грубил сестре, оно было злым и каким-то отчаянным и вдруг сразу смягчилось, и одновременно появилось в чертах его что-то болезненное и жалкое.

— Иногда бежишь, чтобы глупостей не натворить, — сказал медленно Лыков, — Непоправимых глупостей, Сережка. С женщиной. Обожаемой, понял?

Мещерский наклонялся к нему:

— Ваня, ну… Ну хочешь, поедем ко мне? Отдохнешь, поспишь?

Лыков пошевелился, стул под его мускулистым телом затрещал.

— Нет. Я домой поеду, — отрубил он пьяно. — Домой, и баста. И уж кому-кому, а Ромке Салтыкову там не бывать.

— Ты Салтыкова что-то не жалуешь, Ваня, — вздохнул Мещерский. — Я заметил это еще в Лесном, но вот никак не пойму почему.

— Почему… А тебе он нравится, что ли? Да брось! Хоть мне-то не заливай. Ха! Приехал родственничек из Парижа. Денег куры не клюют, благотворитель, меценат мать его… — Лыков выругался. — Имение ему подавай родовое. Он, видите ли, восстанавливать его будет. Осчастливит нас всех своим меценатством, — Лыков свирепел все больше. — Строит из себя принца крови, кобенится. Перед кем строит — перед нами! Перед нами, ты это понимаешь? Передо мной, перед тобой, перед Анькой… А кто он такой? Кто, я тебя спрашиваю? Чем он нас с тобой лучше? Ну чем? Тем только, что прадед его свою сиятельную графскую задницу за бугор унес в семнадцатом. А мой прадед в лагере здесь сгнил на Соловках. А твой в Крыму без вести пропал. На Лесное он, сволочь, видите ли, права фамильные имеет. Да ни хрена он не имеет. Оно нашему роду прежде принадлежало!

— Ваня, это сто пятьдесят лет назад было!

— А в нашем роду сто лет — это как одна минута. Мой род из Угорской земли при Мстиславе Ярославиче вышел. Мы время, Сережка, в расчет не брали никогда. Вера и судьба — вот что нас, Лыковых, всегда к цели вело.

— Но что плохого в том, что Салтыков хочевдаресгав-рировать усадьбу?

— Плохого что? А я тебе скажу. Никто правды не говорит, а я скажу. Хочешь знать, для чего он там стройку затеял?

— Ну для чего?

— Помнишь, я тебе в Питере портрет показывал на аукционе?

— Бестужевой?

— Ага, Бестужевой. Брошь, помнишь, у нее на груди висела — кораблик драгоценный? Так вот, эта брошь — с Анькой бы тебе моей о ней поговорить, она по антиквариату спец великий у меня, умница. Но ничего, и я не напутаю. Вот, читай, — Лыков рванул из внутреннего кармана своей потертой кожаной куртки засаленный обрывок бумаги, бросил его Мещерскому.

Это была вырванная страница из какого-то каталога. Мещерский увидел черно-белый снимок подвески-броши в виде кораблика. Под снимком стояло пояснение: «Золото, эмаль, драгоценные камни. Середина XVI века. Мастер Джованни Сколари. Работал в Италии и Саксонии» Аналоги в музее Питти во Флоренции".

— Прочел? — спросил Лыков. — Это только картинка. А у нас в роду подобную вещицу знали очень даже хорошо. Саксонский король Август подарил Точно такую же подвеску моему предку князю Гавриле Лыкову за дипломатические заслуги в одна тысяча семьсот четырнадцатом. А он, в свою очередь подарил ее своей любовнице тогдашней, молодой жене генерал-прокурора Ягужинского, вышедшей впоследствии вторым браком за вице-канцлера Бестужева. Маньке Бестужевой подарил, тогдашней хозяйке Лесного!

— Ваня, но это же…

— И не только это у нас в роду знали. Слыхал, что покойная Филологова про клад говорила?

— Но это же древняя легенда, Ваня! Небылица.

— Это не легенда и не небылица, — страстно сказал Лыков. — Все так и было на самом деле. Эта Бестужева ограбила всю свою родню, всех наследников, дочь родную, понимаешь? У нее были драгоценности, деньга огромные. Вес досталось ей от Ягужинского, ее первого мужа, которого Петр милостями осыпая, к от любовников, в числе которых и дед мой — князь Гаврила был. А когда после открытия заговора против Елизаветы ее в Сибирь погнали, она голая туда поехала, без ничего. Они j ж потом как кроты рыли Лесное два века подряд. Понимаешь ты это? Все рыли — и родня ее, Бестужевы, и Лыковы, и Салтыковы. Да мой прапрадед спятил на этом кладе! Состояние на поиски спустил. И все перестройки, перепланировки дома и парка, а их было — не сочтешь, все было подчинено одной-единственной цели: найти, откопать бестужевские ценности. Ты же видел эту брошь на ее портрете. Она существовала! А потом пропала — канула. Она одна сейчас миллионы стоит, понимаешь? Такая же была баронессой Ротшильд у антикваров куплена, а затем музею завещана. А ведь у нашей с тобой прабабки Бестужевой был не только кораблик драгоценный. Еще было золото, жемчуга, бриллианты, посуда серебряная. Ее тоже в Лесном не оказалось, когда Бестужеву в ссылку увезли. Все это было где-то спрятано. И это не легенда, Сережа. И деды наши это знали. Потому и лбы себе расшибали, и с ума сходили. Потому что как не сойти, если каждый день, быть может, клад тот ногами топтали!

— Ты думаешь, что Салтыков взялся за реставрацию, чтобы под ее прикрытием заняться поисками бестужевского клада?

— Я не думаю. Я это точно знаю. Для этого он и приперся сюда из своего Парижа.

— Пусть даже и так, — сказал Мещерский. — Пусть. Если раньше были сумасшедшие, отчего им сейчас не быть, правда? Возможно, ты угадал. Но все равно вряд ли он что-то там найдет.

Лыков посмотрел на него.

— Я слышал, Филологова рассказывала, что клад-то легендарный или реальный, но заклятый, заговоренный самой Бестужевой вроде как, — Мещерский усмехнулся. — А с такими вещами шутки плохи. В вашем роду, Баня, были так хорошо осведомлены о бестужевских драгоценностях. А случайно ничего не говорили у вас об этом ее заклятии, об условиях его, а? Ведь, насколько я слышал, клады заклятые без выполнения условий заклятья в руки не даются.

Лыков наклонился к нему, словно собираясь что-то сказать, но затем будто передумал. Оттолкнулся ладонями от стола, поднялся.

— Ну и как же все-таки? — настаивал Мещерский.

— А никак, — ответил Лыков. — Никак, понял? И вообще, я что-то не врубился, Сергун, чего ты сюда ко мне вдруг приперся?

— Посоветоваться с тобой, сумным человеком.

— А, ну вот и посоветовался, — Лыков тяжело хлопнул его по плечу.

Он вышел из бара, оставив Мещерского одного в пустом зале.

Глава 17

О ПОЛЬЗЕ И ВРЕДЕ СНОВ