Избранное - Фердинанд Фингер

Закон ему всегда и вдоль, и поперек,

Закон ему всегда, как «лошадино дышло»,

Верти его, куда ты хочешь, мой милок,

Как повернул его, так по тебе и вышло.

При Сталине он на себя и лгал, и доносил,

И доносился до того, что погубил миллионы,

А на войне в бою пощады не просил,

И воевал, и уничтожил он фашистов легионы.

А перед самой пред войной забрали у него отца и мать,

Но он молчал и умирал за подлого бандита,

Вместо того, чтобы его убить, ебена мать,

Терпел, что грязью совесть залита, от грязи не отмыта.

Так мой отец, затем расстрелянный, квартиру другу дал,

Чтобы друг его с женою там пожил, на время,

Когда сам без квартиры оказался, друг его уж не признал,

Сказал, что разговаривать о пустяках ему не время.

Сумбур, сумбур у большинства в душе,

Из топорища кашу он сварить сумеет,

А топором побреется – смотри, жених уже,

Таким любой красавице он душеньку согреет.

Вот он характер, все-то на авось,

Пока гром не ударит, на лоб креста он не положит,

Поленница из дров вся будет наперекосяк и вкось,

Труда, чтоб аккуратно все сложить, он не приложит.

Сегодня он тебя поцеловал, а после задарма предал,

И завтра от содеянного заливается слезами,

Сегодня тушит у соседа он пожар,

А завтра дом другой из зависти он подожжет, играя.

Сегодня за столом с тобою будет водку пить,

И целовать, и обнимать, защекотав усами,

А завтра запросто тебя он может отлупить:

Ему вдруг показалось, обозвал его зазорными словами.

Вот сколько странных слов и нелицеприятных я нагородил

Народу русскому и в похвалу, а может быть, в обиду,

Но верующих в Бога к этому характеру я не соотносил,

Они другие люди в мыслях, поведении и виду.

А может, это и не хуже, чем вся земная суета,

Где жизнь разумная разграфлена по клеткам,

У русских все в движении: то счастье, то беда —

Сам выбирается из несчастий белкою по веткам.

Но до невероятности талантлив наш народ,

Татарское нашествие ведь не прошло задаром:

Казалось, должен был от ига очуметь – нет, все наоборот,

Для русских для людей то Иго оказалось Даром.

Какие имена в поэзии и в музыке звучат:

Толстой и Достоевский, Лермонтов и Пушкин.

Балет и оперы прекрасные, билеты нарасхват.

Есенин и ракеты, космос – в этом наш народ единодушен.

Та смесь в характере и минусов, и плюсов дорога,

Она могучая река, несущая и бревна, и обломки,

Но вот затор прорвался, и она чиста.

Вперед, вперед, пусть изумляются российские потомки!

Неоправданная ностальгия

Хочу я Родину когда-то посетить,

Я долгих тридцать два ее не видел,

О, Мать моя, о, горькая моя,

Ну почему тебе чужой? Чем я тебя обидел?

Ведь итальянцы, турки каждый год

Спешат домой, стремятся к ней душою,

Увидеть землю, на которой родились,

И встречи ожидают с Родиною дорогою.

Ведь даже, если умерли отец и мать,

Осталось все: он от чего уехал – не уехал,

И Родина с сердечностью приветствует его,

Я был бы одинок, когда б на Родину приехал.

Прогресса время, улучшаться все должно,

А у меня в России все кривей и хуже,

Ведь генофонд, как ветром унесло,

И схватывает душу с ветром стужа.

Какая-то фальшивость, все наперекосяк,

Так много с челками на лбу полудебилов,

Позабирали телефонным правом все

И круговой с милицией порукой накопили силу.

А челочки на лбу носили воры, паханы

Там, в лагерях далеких, снегом занесенных.

Они законны были в этих лагерях,

Теперь в Москве они творят свои законы.

Как люди мучаются, и пером не описать,

Простаивают в пробках часика четыре.

Миллион мошенников – коррупция везде,

А милых и застенчивых – держи карман пошире.

Как жить? Кругом полнейший произвол,

А если ты еще предприниматель сдуру,

То жди: наркотики иль пистолет подсунут в дом,

Или предъявят фотографию жене, как спал с какой-то дурой.

С судами связываться и не думай, не моги,

Судья подкуплен, сам дрожит от страха.

Убийства громкие и до сих пор в пыли,

Тебя обманут и обокрадут в Госстрахе.

В домах опасно жить – квартиры на газу

Взрываются почти что повсеместно.

Ведь пьянь-соседи газа не закроют, и «кирдык».

И повторять об этом часто – просто неуместно.

Собачьи стаи расплодились там кругом,

И сотни москвичей страдают от напастей,

А в задницу им колют сыворотку день и ночь,

Спасают бедных от собачьей пасти.

О ценах о московских и не говори:

Какие там Парижи и какая там Европа?

В паршивейшем отеле, как за Куршавель

Заплатишь ты, уйдешь отсюда с голой жопой.

Подъезды – ужас, всех бросает в дрожь,

Они в грязи, в моче, на потолке окурки…

Опасным взглядом провожает молодежь,

Похожая на недоделанных придурков.

Быть может, не совсем я справедлив:

В Москве живет двенадцать миллионов,

А два процента вычислить от них —

Они живут в шикарнейших районах.

Домишки олигархов все огромною стеной окружены,

Охрана из спецназа, все двадцать четыре,

Такие молодцы, ой, мамочка, спаси,

Таких ребят не встретишь в целом мире.

Архитектурно – эти домики изыск,

Четыреста-шестьсот квадратных метров,

А что творится там за стенами у них,

Об этом я не знаю, нет ответа.

А взятки? Бедная, о, бедная Европа!

Открой-ка взяточника кейс и посмотри,

Как новенькие баксы, два-три миллиона,

Лежат и греют душу. С этим не шути.

Ну, все прогнило, все, что может гнить,

Парады, фейерверки, толпы, показуха —

И это о Москве, а о провинции что говорить?

Провинциальный город – полная разруха.

Ведь пенсия для всех три тысячи рублей,

А в переводе это восемьдесят евро.

Сто миллионов тянут в нищете,

И только русские живут отчаянным маневром.

Десятки тысяч километров нефтью залиты,

Разрушены дороги и дома в упадке,

Бесчисленные детские дома и воровство —

К ним деньги не доходят все идет на взятки.

Могучая, огромная, непобедимая страна!

Один-два корабля осиливают за год еле-еле,

Десяток самолетов, дедовщина, смерть солдат…

Когда же это кончится, на самом деле?

А посмотрите-ка на тех, кто спас страну.

Их часто за награды дома убивают,

Затем награды те на рынке продают.

Их мало уж осталось, время, умирают.

А где мораль, где гордость за страну,

За ту страну, за тех людей, что победили?

На памятнике Вечного огня сгорать живым

Прохожего невинного мальчишку положили.

В Москве места есть, где ты, как в лесу,

Но не среди деревьев ты идешь-хромаешь,

Идешь через шпалеру проституток молодых,

А схватишь триппер, сифилис иль спид – не знаешь.

Все, что я рассказал, не выдумка моя,

Я не барон Мюнхгаузен, об этом знаю.

Об этой ситуации нам Президент России рассказал,

Тому, кто этого не слышал, повторяю.

Не знаю, так не хочется мне ехать в никуда,

А, может быть, на старости поехать – будет легче,

А, может быть, уж никого не встречу я.

Как правильно сказал Саади нам: «Кого уж нет, а те далече».

18.05.2009

Мысли

Мне семьдесят четыре стукнуло недавно,

Ты, комната моя, владение мое,

Внутри Кремля запрятана потайно,

Нет доступа для Бога и ни для кого.

Семинаристом я от Бога отказался,

Мне ведь не нужен он ни для чего.

Я после семинарии религией не пробавлялся,

В меня пусть верят – больше ни в кого.

Здесь полутьма так с полуночью схожа,

Моим ногам тепло и сухо, не отнять.

Вот надо сапоги мои шевровой кожи

Отдать грузинскому сапожнику перелатать.

Еще чего-то занавеска завернулась,

Для снайпера есть щелочка, видать.

Закрою, чтоб судьба не отвернулась,

Охотников так много, что хотят меня убрать.

Я не урод, хотя природа мне не подфартила,

Дала размер ноги сорок восьмой,

И ростом невысоким наградила,

И руку левую не разогнуть, к тому ж рябой.

Сегодня выдался спокойный день на славу,

Сегодня я не буду убирать и подчищать,

Пускай денечек поживут еще, порадуются Благу,

Сегодня можно о себе повспоминать.

В двадцать четвертом вдруг картавый умер,

Я кадры по стране и Крупскую к рукам прибрал,

В тридцатых выдал новый номер,

Всех раскулачил, всех в повиновение загнал.

Пришел момент, и я усилия утроил,

Зиновьев, Каменев, попались прочих целый ряд,

Из ребер их такой я ксилофон устроил,

Что до сих пор мелодией пугающей звучат.

Эх, почему в далекой юности я не остался?

Когда бесстрашно с Камо грабил банки я.

И как я паханом в тюрьме считался,

Или когда в охранке царской – где те времена?

А что касается хозяина почти что мира,

Людскую душу, дорогие, надо знать,

И изловчиться сделать из себя Кумира,

Об этом не давать людишкам забывать.

С народом, как на скрипке Страдивари,

На чувствах плебса с виртуозностью играть,

Как Паганини, но без всякой драмы,

Но только не переиграть, и скрипку не сломать.

Всю жизнь я положил, чтобы внизу не шевелились,