День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

темнотой вернуться.

Это и лейтенант знал, и шофер Иванов тоже знал.

Опасное пространство, где его могли накрыть с воздуха, Иванов преодолел без дикого рева и сумасшедшей скорости, способной поднять грузовик в воздух. Пройдя голое место и нырнув под деревья следующего леса, Иванов затормозил и ладонью сгреб со лба щедро выступивший пот, затем сдернул с головы шапку, пахнущую бензином, отер ею лицо.

— Молодец, солдат, — похвалил Иванова лейтенант, — хорошо взял голину, ни один "мессер" не угнался бы.

— Слава богу, их уже нет… Ушли.

— Ушли потому, что знают, с кем будут иметь дело, — Крылов не сдержал улыбки, маленькое круглое лицо его доброжелательно засветилось — все-таки он не был военным человеком, надеть командирскую форму его заставила общая беда.

В вузе он преподавал биологию, в ус не дул и был далек от командирских забот и быта, но жизнь и приказ Верховного главнокомандующего заставили его заниматься ловлей блох и прожариванием солдатской одежды.

Он махнул водителю первой машины:

— Вперед, Кузьма Семенович!

Колонна, разрезая вскопанный колесами других машин, взгорбленный, много раз перевернутый очередями с воздуха снег, двинулась дальше и через несколько минут растворилась в лесу.

Генерал Симоняк был человеком вспыльчивым, нервным, часто повышал голос на подчиненных командиров, а вот на рядовых бойцов, надо отдать ему должное, повышал много реже и при случае, если на каком-нибудь участке неожиданно захлебывалась атака, а он находился рядом, мог схватить винтовку и первым выскочить из окопа с криком:

— За Родину! За Сталина!

О таком поведении генерала бойцы рассказывали на переформировках в тылу, рядовой народ его уважал.

Когда измотанный донельзя, весь в грязных сосульках, с мерзлыми комьями земли, прилипшими к бортам машин, отряд АПК прибыл в расположение штаба Симоняка, около автомобилей немедленно нарисовался капитан в меховой душегрейке, одетой поверх гимнастерки, и ярко надраенных шевровых сапогах. Как выяснилось, капитан заправлял у Симоняка в штабе хозяйственными вопросами.

Крылов вытянулся перед ним, доложился по форме. Пожаловался неожиданно дрогнувшим голосом:

— По дороге нас несколько раз атаковали "мессершмитты". Одна машина у нас повреждена.

Капитан сделал удрученное лицо, покачал головой.

— Повреждения серьезные?

— Пока не знаю. Сейчас будем разбираться.

— Действуйте, лейтенант! — строгим начальственным тоном произнес хозяйственник — ну будто бы отдавал приказ о наступлении по всей протяженности Ленинградского фронта, по всем километрам, а Симоняк, который ожидает доклада, — фигура, равная первому заместителю товарища Сталина. Кто там, в Кремле, в Верховной ставке — первый зам у Иосифа Виссарионовича? Жуков? Ворошилов? Кто-то еще? — Этот вопрос на контроле у генерала Симоняка.

Крылов все понял, козырнул капитану и полез в машину, изуродованную пулями крупного калибра, на отверстия эти, ровные, будто бы сверлом оставленные, смотреть без боли было нельзя.

Вольт стоял у усталой, посеченной самолетными пулями машины, в горле у него хлюпал неведомый насос — машину было жалко, ребят тоже было жалко, поскольку сейчас им придется возиться с раскуроченным хозяйством, обеспечивающим и горячий пар в брезентовой бане, и теплую воду для помывки, и прожарку солдатской одежды — все, словом, что превращает измотанного, не доедающего, не высыпающегося, скрюченного от холода человека в нормального солдата, готового перекусить глотку врагу.

Внутри машины, в шкафу, где была смонтирована мудрая техника, плавал кислый желтоватый дым, пахло гарью, спаленным металлом, эбонитом, превращенным в пепел, — в общем, пахло бедой. Крылов с помрачневшим, словно бы превратившимся в сплошной синяк, темным лицом отодвинул Вольта в сторону и, бочком пробравшись в раскуроченное, расстрелянное "служебное помещение", растерянно помотал головой. Потратив на это последние свои силы, лейтенант сел на пол.

Вся начинка "служебного помещения" — нежная, состоящая из нагревательных трубок, змеевиков, приборов, сотен соединений, хрупких перемычек, ярких медных и алюминиевых проводов, деревянных и эбонитовых прокладок, из множества других деталей, в том числе и отлитых из стекла, была превращена в гору битого, изрубленного в крошки, ни на что не годного мусора.

Итог был печальный — вести борьбу с насекомыми, готовыми уничтожить человека или довести его до бешенства, было нечем.

Было много дыр и в самой камере прожарки, залатать их можно было только в стационарной мастерской, где и автоген есть, и электрическая сварка со специальными электродами, и хороший металл для заплат…

Здесь же, в расположении хозяйства Симоняка, максимум, что можно было найти — кусок ржавого железа, пару гвоздей, зубило и затупившиеся портновские ножницы.

Некоторое время лейтенант сидел на полу "служебного помещения" неподвижно, молчал подавленно, потом поднялся, выбрался наружу.

— Ну что? — не замедлил подступить к нему капитан-хозяйственник.

— Плохо дело. Жарильную камеру надо делать заново. Со всем приводным хозяйством, — он машинально тронул лицо, и на щеке остался черный след — едкая гарь к коже прилипла мертво, но Никанор Петрович этого не почувствовал.

— И что, даже помыться не удастся? — спросил капитан, сощурив один глаз, будто собирался стрелять из снайперской винтовки.

Крылов все понял, по-школярски пошмыгал носом. Он ощущал себя виноватым, хотя в чем он был виноват? В том, что на его машинах не стояли зенитные пулеметы, которыми можно было бы отогнать воздушного стервятника?

Но как знал лейтенант, зенитных пулеметов не хватает даже для охраны мостов, штабов, заводов и вообще важных объектов, без которых немыслима жизнь Ленинградского фронта…

— Чего молчишь, лейтенант?

— Помыть мы вас помоем обязательно, — всю дивизию, это вопрос времени, а вот от вшей избавить не сможем — оборудование погибло.

Жизнерадостное выражение стекло с лица капитана, будто вода, он поугрюмел. Крылову показалось: сейчас хозяйственник сорвется и бросит в сердцах: "Лучше бы вы сами погибли, а не оборудование!"

— Генерал у нас горячий, — после полутораминутной длинной паузы проговорил капитан, — скандалить будет, — он вздохнул, левая щека у него нервно дернулась — видать, нелады были со здоровьем. — Как бы он за свой "парабеллум" не схватился. — Присел на корточки, словно бы у него ослабли ноги.

Сидя на корточках, капитан продышался, краснота, возникшая у него на лице, исчезла, взгляд поспокойней.

Через минуту он скрылся за дверью дома, у которого стоял часовой.

В природе тем временем что-то отмякло, потеплело, запахло талым снегом, ожившими почками, воздух обрел печальный лиловый цвет — весна находилась совсем рядом, настоящая календарная весна, широкая, добрая, в которой может раствориться даже дух войны.

Но Крылову было не до весны и талого снега. Он выбрал круглый, большой, основательно обсушенный солнцем взгорбок, хранящий тепло прямых лучей, длинную ложбину под ним, со стороны озера защищенную камнями, будто крепостным валом, и велел ставить палатки.

Как и положено — все три, большие, прочные, видавшие виды, украшенные заплатами, — каждый осколочный или пулевой пробой дядя Митяй