Бегом с ножницами - Огюстен Берроуз

— Ты прочитал мое письмо?

Нейл имел в виду письмо на шестнадцати страницах, которое прошлой ночью подсунул мне под дверь. Я прочитал первую страницу, а потом сразу перескочил в конец. В письме говорилось об одном и том же — насколько глубоко и чудесно все, что происходит между нами, насколько это «ослепляюще сильно» и «всепоглощающе» и как «ничто на свете больше не имеет значения, кроме того огня жизни, который горит в твоих глазах и между твоих ног». Наверное, мне нравилась сила тех чувств, которые он ко мне испытывал, однако настораживало, не слишком ли эти чувства сильны. Наверное, в какой-то степени они меня просто пугали. Я вообще боялся всего слишком интенсивного, потому что моя мать как раз и воплощала собой такую чрезмерную интенсивность. Как известно, дело кончилось тем, что она не выдержала и взорвалась.

— Да, я прочитал. Спасибо. Ты там написал множество самых замечательных слов. — Я надеялся, что он не станет подробно меня экзаменовать.

— Ну, иди ко мне, — промурлыкал Букмен и притянул меня к себе. Он сжал так крепко, что я испугался, не раздавит ли он мне внутренности. Казалось, что он не столько обнимает меня, сколько сам за меня держится.

Той ночью, когда весь дом уже спал, Букмен пробрался в мою комнату. Я уже лежал в постели, но не спал, потому что знал, что он придет. Мне нравилось то, что мы встречались с ним ночью, когда все остальные спят.

— Тебе было хорошо? — спросил он, когда мы голые лежали рядом на моей двуспальной кровати, купленной у Хоуп. Моя собственная кровать, со множеством красивых подушек, осталась в маминой квартире. Мать любила лежать на ней, перечитывая только что написанные стихи. Когда я оставался ночевать у нее, то спал на этой кровати.

— Да, было замечательно. — Иногда я так и не мог еще окончательно привыкнуть к мысли, что мне не нужно смотреть на картинки в журнале «Плэйгёрл», чтобы чего-то добиться. Потому что у меня есть свой собственный, настоящий живой взрослый мужчина. Так же, на верное, чувствует тот, кто нечаянно выиграл в лотерею столько денег, что даже ручку на сливном бачке сделал из золота.

Короче говоря, все это казалось роскошью.

Я мог приказать: сядь вот так. И он садился именно так. Или: что, если нам попробовать вот так? И он пробовал так. Он напоминал фантастический корабль, готовый к моим услугам все двадцать четыре часа в сутки.

— Если ты меня бросишь, я себя убью, — иногда говорил Нейл.

Когда он становился таким, я сразу начинал его ненавидеть.

— Ты этого не сделаешь, — пытался я внушить ему. — И не говори ничего подобного.

— Господи. — Он расстраивался и начинал тихо плакать. — Это же правда. Разве ты не понимаешь, Огюстен?

Ты для меня — все на свете.

Букмен тоже был для меня всем на свете. Только как-то по-другому. Он был единственным. Никто, кроме него, не дарил мне столько внимания, как Букмен. Никто больше не говорил мне, что я умный, интересный и хороший. Никто другой не доставлял мне сексуальную радость по три раза в день. Однако я знал, что он мне нравится, можно даже сказать, что я люблю его, словно вопреки ему самому.

То есть, наверное, вопреки его личности.

Он будто сошел с обложки журнала «Плэйгёрл». Правда, наверное, мне было бы легче, если бы он издавал исключительно шелест переворачиваемых страниц.

Когда наступило утро, Букмен все еще оставался в моей комнате.

Мы по-прежнему разговаривали о том, как он меня любит и как во мне нуждается. Мне хотелось вышвырнуть его вон, сказать: «Иди, я хочу спать». Но я не мог. Приходилось слушать. Потому что, в конце концов, речь шла обо мне.

А потом меня осенило: а не использовать ли его с толком — потренироваться к поступлению в школу красоты?

— Можно, я попробую сделать что-нибудь с твоими волосами?

— А что ты хочешь сделать?

Я посмотрел на коробку с «Клэриол» — новым модным осветлителем, который к тому же придавал волосам пепельный оттенок. Коробка стояла на полке рядом со старым чучелом совы — одним из нескольких, которые были у доктора.

— Хочу их немного осветлить и сделать поярче.

Нейл улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, сделать их более теплыми, как  твои? — Он спрятал лицо в моих кудрях.

— Да, — подтвердил я. — Что-то в этом роде.

Нейл распростер руки на кровати.

— Я к вашим услугам, сэр. Делайте со мной все, что пожелаете.

— Хорошо, ладно. Вставай. — Я потянул его за руки и заставил сесть на кровати. — Подожди здесь.

Я пошел в ванную, взял несколько полотенец и вернулся к нему.

— Ты уверен, что тебе хватит полотенец, приятель? — поинтересовался Нейл.

Я кинул полотенца на кровать — кроме одного, которое я повязал ему вокруг шеи, как на фотографии в книге Кэйт.

Потом открыл коробку, которую хранил на случай кризиса в доме, и нанес ее содержимое на его волосы.

Все время, пока я работал, он водил руками по моим босым ногам -— вверх-вниз. Я не возражал, потому что до этого еще никогда никого не красил и был полностью поглощен и самим процессом, и будущим результатом. На коробке было написано, что необходимо держать краску на волосах в течение двадцати минут. Однако у Нейла волосы были черными, поэтому я решил подержать немножко дольше.

Я обернул ему голову большим полотенцем, а потом, примерно через час, повел его в ванную, чтобы прополоскать волосы под краном.

Рядом с раковиной стоял отдельный пластиковый шкафчик. На одной из полок лежала косметика Агнес. Я взял тюбик. Тушь «Макс Фактор». Старая-престарая. Возможно, из тех первых образцов, которые Макс Фактор смешивал собственными руками. Я зашвырнул тюбик обратно на полку и занялся волосами Букмена.

— Ну что, получилось? — поинтересовался он, стоя с опущенной в раковину головой. Вода текла по затылку на шею и плечи.

Результат оказался поразительным.

— Да, получилось. Можешь поднять голову. Только не смотри.

Он выпрямился. С головы стекали струи. На лице сияла широкая улыбка.

Перемена деятельности явно пошла Нейлу на пользу.

Я насухо вытер ему волосы.

Они приобрели коричневый цвет с ярко выраженным зеленым оттенком. А на ощупь напоминали тонкую стальную стружку — разве что были прямыми.

—Ну и как? — послушно зажмурив глаза, спросил он.

Я вывел его из ванной.

— Совершенно по-новому. Очень хорошо, — ответил я уверенно.

— Хочу посмотреть. Дайка зеркало.

Я протянул ему одно из моих зеркал. К сожалению, у меня в комнате их было много.

— Мама родная!

— Видишь? — поинтересовался я. — Совсем по-новому.

— Но они же зеленые.

— Ничего подобного. Этот цвет называется «Пепельный блондин».

— Зеленые, — уже громче повторил он. От этого цвета лицо его теперь казалось еще бледнее.

— Просто освещение такое.

Он отдал мне зеркало.

— И на ощупь они совершенно ужасные. Ты уверен, что хочешь зарабатывать себе на жизнь именно этим?

— Когда они отрастут, будет лучше. Да, я уверен. А чем мне еще заниматься? Кроме того, я, собственно, думаю даже и не столько о самих волосах. Больше всего меня интересует косметическая линия с моим именем.

— Если сами волосы не будут интересовать тебя не много больше, то ты недалеко уйдешь с косметической линией своего имени.

— Заткнись. Скоро привыкнешь.

Потом он смягчился.

— Да я просто тебя дразню. Мне даже нравится. А больше всего нравится, что это сделал со мной ты. Я твой. Можешь делать со мной все, что взбредет в голову.

И я подумал: «Опять такое ощущение, будто выиграл в лотерею».

Семейное дело

Поскольку жена пастора отказывалась покидать законного супруга, а мама нуждалась в постоянной заботе и обожании, она рассталась с Ферн и вела поиски новой подруги. На ее счастье, доктор Финч как раз начал пользовать склонную к самоубийству восемнадцатилетнюю афро-американку. Вообще-то она училась в школе дизайна на Род-Айлэнде, но в настоящее время находилась в академическом отпуске.

Звали ее Дороти.

И ей было суждено прожить молодые годы с моей мамочкой.

Рыжевато-черные волосы Дороти спадали на плечи крупными кольцами. Еще у нее были большие карие глаза, выразительный чувственный рот и нос, очень напоминавший спинной плавник лосося. Про таких говорят «не красивая, но интересная». Мне она казалась похожей на ведьмочку.

Дороти была очень возбудима, и ее постоянно тянуло к хаосу. Как другие люди стремятся к комфорту и безопасности, Дороти стремилась к экстремальным ситуациям. И именно это она получила в лице моей матери.

Особенно мне нравилось в ней то, как тщательно она следит за ногтями — отращивает и красит их в соответствии с собственным настроением. Если она чувствовала себя счастливой, то ногти оказывались ярко-красными. Если настроение было агрессивным, они стано-вились темно-бордовыми. А если вдруг Дороти входила в полосу тоски, то ногти приобретали нейтральную окраску.