Откровение в грозе и буре - Николай Морозов

Допуская, что опека с неё была снята сейчас же после смерти Феодосия, т. е. в ужасные апокалиптические годы, мы легко поймём и то употребление, которое сделала из своих больших доходов эта, по-видимому, совсем ещё молодая женщина. Она начала раздавать их на помощь бедным и больным, «заключённым в темницах и находящимся в далёких ссылках» и на всякие благотворительные дела. В то время, как Иоанн был в первый раз водворён насильно в Константинополе, она, как говорят Минеи, уже была возведена в звание диакониссы его предшественником Нектарием. Но, принимая во внимание, что Нектарий и Иоанн принадлежали к совершенно противоположным христианским фракциям – Нектарий к государственной церкви, а Иоанн – к её врагам[281], – несравненно более вероятно, что она была рукоположена самим Иоанном в его собственные диакониссы после того, как передала ему все свои имущества и доходы. Нектарий же придуман, вероятно, специально для того, чтобы показать, что она состояла при церкви ещё ранее появления Иоанна и поступила в диакониссы помимо его личного обаяния.

К ней-то в имения, как мы уже знаем, и поместил Иоанн бежавших к нему из Египта оригенитов, а потому понятно, что и на неё простёрлось неудовольствие николаитского собора. Неожиданная развязка посредством землетрясения и быстрое бегство всех членов собора помешали дальнейшим заседаниям, на которых, вероятно, были бы также анафематизированы и оригениты, и Олимпиада, как одна из них. Намёки на такую её судьбу мы и имеем в самих Минеях:

«Он же (т. е. общий козёл отпущения этого собора, неумеренно ревностный Теофил) гневался на Иоанна и покушался обесславить оную (Олимпиаду), но ни от кого не было веры враждебным его клеветам»[282]. «Иоанн же, – продолжает автор, – любил её духовною любовию, как некогда святой апостол Павел Персиду, о которой пишет: „целуйте Персиду, возлюбленную, которая много трудилась о господе“. Олимпиада же святая сотворила не менее Персиды, много трудясь во имя господа и служа святым с великою верою и тёплою любовью. Когда же Иоанн был изгоняем неповинный со своего престола, блаженная Олимпиада с прочими честными диакониссами плакала о том много»[283].

Но вот теперь Иоанн возвратился к ним в новом ореоле таинственного могущества, и всё снова пошло по-прежнему между верными друзьями. Однако этот мир и тишина продолжались только два месяца.

В июле того же 403 года на одной из главных константинопольских площадей, недалеко от храма св.Софии, была воздвигнута на мраморной колонне статуя императрицы Евдоксии[284]. На этой же самой площади обыкновенно устраивались в праздничные дни главные народные увеселения: балаганы, пение, пляски и музыка.

Иоанн, как мы уже знаем из многих мест «Откровения», не выносил императорских изображений в публичных местах. Он, по-видимому, всегда подозревал, что это только первый шаг к зачислению императоров в святые со стороны государственной церкви, как это и было сделано уже с Константином Первым. Припомните выражения об иконе зверя в главе 13 «Откровения в гроз и буре», а также и то обстоятельство, что, когда Иоанн 17 лет тому назад был ещё проповедником у оригенитского епископа Флавиана в Антиохии, народ ниспроверг там изображения тогдашнего императора Феодосия и его наследников, теперешних императоров Византии и Рима – Аркадия и Гонория. Я уже имел случай указать, что это низвержение было не без влияния его речей «о статуях к антиохийскому народу», – не тех речей, какие соблагоизволили сообщить нам позднейшие редакторы или составители их по слухам и воспоминаниям, а тех, какие Иоанн действительно произносил. За эти именно речи, как я пытался показать, и пришлось ему, вероятно, бежать из Антиохии, скитаться по Малой Азии и попасть, наконец, на остров Патмос, а его епископу Флавиану пришлось ехать или быть прямо привезённым в Константинополь для оправдания перед императором.

«С поникшим челом, – говорит об этом событии его историк, – сошёл он в царские палаты, как бы сам виновный в мятеже антиохийском»[285], а император Феодосий даже «не позволил Флавиану остаться на праздник Пасхи в Царьграде», т. е., говоря прямым языком, выгнал его тотчас вон из столицы[286].

Подтверждением взгляда на антиохийское низвержение и мператорских статуй в 387 году как на результаты проповедей Иоанна является и его поведение в настоящем случае, при аналогичном воздвижении статуи императрицы в Константинополе. Он сейчас же публично протестовал против этого монумента и произнёс с церковной кафедры громовую речь, не переданную нам верноподданническими византийскими историками. Но все они говорят, что речь была одна из самых зажигательных[287], и весь город пришёл в волнение.

Когда Иоанн явился после этого с каким-то требованием (можете быть, для переговоров по поводу этой самой статуи)[288], императрица велела выгнать его из дворца, а Иоанн в ответ запретил впускать её в свою базилику. Рассказ об этом последнем событии, превратившемся в легенду, настолько интересен, что я привожу его целиком, сохранив и самый легендарный характер изложения старинного летописца.

«Когда наступил праздник Воздвижения честного креста (14 сентября), и собрался весь народ в церкви, и пришёл в неё царь со своими вельможами, – подошла к церкви также и царица со своими придворными. Когда же увидела братия, что она идёт, затворила перед нею церковные двери, не давая ей войти внутрь… Все её слуги вопили: отворите госпоже царице! Но отвечала братия: патриарх (Иоанн) не велел её пускать! Она же исполнилась стыда и гнева и говорила, вопия (на улице): смотрите и поймите все, какое бесчестие творит мне этот гневливый человек! Все в церковь входят невозбранно, одной мне возбраняет! Неужели не могу я отомстить ему и согнать его с кафедры!»

«Пока она вопила таким образом, один из пришедших с нею (воинов) обнажил свой меч и простёр свою руку, желая ударить мечом в дверь. И вдруг усохла его рука и была недвижима, как мёртвая. Видя же то, царица и все с нею сильно испугались и возвратились вспять»[289].

Легендарный характер рассказа и чудесная прибавка о руке галантного воина, желавшего пробить мечом дорогу для молодой императрицы, показывают только, как сильно было возбуждено народное воображение поступком Иоанна. Очевидно, что для такого поступка, как и для изгнания грозного пророка из дворца, должны были существовать не маловажные причины.

А между тем теологи дают лишь придуманный ими, или, вернее, прямо переписанный из Библии предлог. Они нам сообщают о «Феогностовой вдове», не хотевшей продать императрице свой виноградник[290] ни «за какие деньги» и не хотевшей обменять его на какой-либо другой, чем будто бы и вызвано было путешествие Иоанна с ходатайством к императриц и его изгнание из дворца.

Сопоставление важнейших событий в их логической последовательности (какова постановка статуи Евдоксии в июле или в августе 403 года и недопущение Евдоксии в храм Иоанна на праздник Воздвижения креста 14 сентября) приводит к заключению, что всё это произошло именно из-за упомянутого монумента. Несмотря на все речи и уговоры Иоанна, статуя, по-видимому, не была снята (иначе историки не преминули бы упомянуть об этом).

И вот Иоанн, не принятый императрицей или прямо выгнанный ею вон, когда пришёл в последний раз увещать её, решил не пускать её в свою церковь, мотивируя это тем неопровержимым для него доводом, что, «если ты желаешь стоять на городской площади богиней, то зачем же идти ко мне в храм, зная, что я не признаю никаких богов, кроме одного небесного».

Но что же делал император, находившийся внутри храма со всей своей свитой, и слышавший оттуда, как его супруга «вопит» по другую сторону дверей? Византийские историки говорят, что он «молчал, как будто ничего не ведал», и это очень правдоподобно. Слабохарактерный и суеверный Аркадий боялся, как огня, и грозного пророка, и своей собственной супруги, которая, несмотря на свою молодость, держала его в ежовых рукавицах и задавала ему сильные головомойки за каждое непослушание. В этот ужасный для него момент столкновения двух его властей он, вероятно, желал лишь одного: убежать куда-нибудь в пустыню и скрыться там навеки, чтобы никогда не попадаться больше на глаза ни пророку, ни супруге.

Но ему не было суждено этого. Простояв в трепете до конца службы, он должен был возвратиться домой. Что там сделала с ним императрица, как она встретила его и как оправдывался он перед ней в своём поведении, – пусть это опишет какой-нибудь талантливый романист. Но результат этой семейной сцены был очень печален для Иоанна.

Император разослал ко всем епископам византийской церкви грамоты для созыва нового вселенского собора, чтобы судить Иоанна, и после этого ни разу не входил к нему в базилику.