Каменный убийца - Луиз Пенни

Он увидел приставную лестницу, принес ее, и Бовуар поднялся на несколько ступенек.

– Он прав. Тут высечена птица, – сказал Бовуар с лестницы.

Гамаш беззвучно вздохнул. Он-то надеялся, что у крановщика случилась галлюцинация. Однако нет. Птица должна была быть, и, уж конечно, она никак не могла усесться на ногу Морроу – обязательно на плечо. Бовуар спустился, и Гамаш посмотрел на лестницу, зная, что должен подняться и увидеть птицу своими глазами.

– Вам подать руку? – ухмыльнулся Бовуар с легкостью человека, который еще не открыл в себе свои фобии.

– Non, merci.

Гамаш попытался улыбнуться, но знал, что вид у него, вероятно, безумный: глаза горят, руки чуть трясутся, губы все еще пытаются изобразить улыбку. Он шагнул к лестнице. Две, три, четыре ступеньки. Не очень высоко, но ему и этого было достаточно. «Может, я, как и Бин, боюсь оторваться от земли», – с удивлением подумал он.

Наконец он оказался лицом к лицу с Чарльзом Морроу и посмотрел в его грустные глаза. Потом он опустил взгляд: на левом плече статуи сидела крохотная птичка. Но было в ней что-то странное. Каждый нерв в теле Гамаша умолял его спуститься. Он почувствовал, как накатывают на него волны тревоги, и подумал: вот сейчас он разожмет пальцы и рухнет с лестницы. Упадет на Бовуара. Сомнет его, как Морроу смял Джулию.

– У вас там все в порядке? – спросил Бовуар, начав тревожиться.

Гамаш заставил себя сосредоточиться на птичке. И тут он увидел.

Больше не пытаясь выглядеть сдержанным, понесся вниз по лестнице, спрыгнул с третьей ступени и совсем не изящно приземлился на ногу крановщику.

– Вы знаете, что это за птица? – спросил Гамаш.

– Конечно не знаю. Птица и птица. Знаю только, что это не сойка.

– А это имеет значение? – спросил Бовуар, которому было известно, что шеф никогда не задает пустых вопросов.

– У нее нет ног.

– Может, скульптор забыл, – предположил крановщик.

– А может, это что-то вроде подписи автора, – сказал Бовуар. – Ну, как некоторые скульпторы никогда не делают глаз.

– Типа сиротки Анни,[60] – сказал крановщик. – Может, этот скульптор никогда не делает ног.

Все трое опустили глаза. У Чарльза Морроу ноги были.

Они поставили лестницу на место и направились к двери.

– И что, по-вашему, делает там эта птичка? – спросил крановщик.

– Не знаю, – ответил Гамаш. – Нужно спросить у скульптора.

– Удачи вам, – сказал крановщик, скорчив гримасу.

– И что это должно означать? – спросил Бовуар.

Крановщик ответил ему смущенным взглядом. Интересно, что могло вызвать смущение у человека, который признался в своей любви к эльфам и феям?

Крановщик остановился и посмотрел на двоих полицейских. Тот, что моложе, глазел на него сыщицким взглядом. Того и гляди прыгнет. Но старший, который с седеющими усами, лысеющей головой и добрыми, умными глазами, был само спокойствие. Он слушал. Крановщик повел плечами и заговорил непосредственно с Гамашем:

– Мадам Дюбуа дала мне вчера утром адрес, где забрать статую. Это по дороге к озеру Сен-Фелисьен. Я приехал туда заранее. Такой уж у меня характер. Зашел в кофейню…

«Опять двадцать пять», – подумал Бовуар, переступая с ноги на ногу.

Крановщик помолчал, а потом пустился с места в карьер:

– Наконец я отправился в студию, чтобы забрать ее, то есть статую. Мадам Дюбуа сказала, что это студия скульптора, но это была никакая не студия.

Он снова замолчал.

– Продолжайте, – тихо сказал Гамаш.

– Это было кладбище.

Глава шестнадцатая

Вероника Ланглуа готовила соусы к обеду. Время приближалось к пяти, и они уже опаздывали. Но если эта девица – агент Квебекской полиции – продолжит задавать свои вопросы, то они опоздают еще больше.

Агент Изабель Лакост сидела за очищенным сосновым столом на теплой кухне и не собиралась уходить. В кухне витали замечательные ароматы, но более всего здесь пахло спокойствием. Странно, что такое ощущение возникало здесь, где кипела работа. Повара в крахмальных белых передниках шинковали травы, чистили ранние овощи с огорода или завезенные фермером, месье Паже. Они кипятили, месили, фаршировали и размешивали. Ну просто как в книге доктора Сьюза.[61]

А агент Лакост была занята своим делом. Она расследовала.

К настоящему моменту она опросила весь персонал, на попечении которого был земельный участок, и теперь эти люди работали на бескрайних газонах, пропалывали цветочные клумбы. Людей здесь было полным-полно. Все молодые, желающие заработать.

Пьер Патенод, с которым она теперь разговаривала, только что сказал, что персонал обновляется чуть ли не каждый год, так что им приходится каждый год обучать новеньких.

– Вам не удается сохранить персонал? – спросила Лакост.

– Mais, non, – возразила мадам Дюбуа. Агент Лакост уже опросила ее и отпустила, но пожилая женщина осталась сидеть, словно яблоко, оставленное на стуле. – Большинство ребят возвращаются в школы. И потом, мы сами хотим набирать новых людей.

– Почему? Ведь для вас это дополнительная работа.

– Да, – согласился метрдотель.

– Ну-ка, попробуй.

Вероника сунула ему под нос деревянную ложку, и он вытянул губы, словно для поцелуя, – чуть-чуть притронулся к ложке губами. Лакост поняла: он сделал это автоматически, как делал бессчетное количество раз прежде.

– Идеально, – сказал он.

– Voyons,[62] ты всегда так говоришь, – рассмеялась Вероника.

– Потому что у тебя всегда идеально. Ты иначе не умеешь.

– Это неправда.

Агент Лакост видела, что Веронике приятны его слова. Но кажется, было и что-то еще? Что-то в то мгновение, когда ложка коснулась его губ? Даже она почувствовала это. Интимность.

Правда, кулинария – дело интимное. Акт творческий и художественный. Сама Лакост не питала любви к кулинарии, но знала, насколько чувственным может быть это занятие. И у нее создалось впечатление, что она присутствовала при очень интимном, очень частном мгновении.

Она посмотрела на шеф-повара новыми глазами.

Та возвышалась над своими молодыми помощниками, пряча под фартуком мощный торс, делавший ее движения неуклюжими до такой степени, словно ее тело и не принадлежало ей. На ней были скромные туфли на резиновой подошве, простая юбка и очень строгая блузка. Седые волосы были обрезаны куда менее аккуратно, чем морковка. Вероника Ланглуа не пользовалась косметикой и выглядела на шестьдесят, может, чуть больше. А ее голос напоминал сирену, подающую сигналы судам во время тумана.

Но было в ней что-то неуловимо притягательное. Изабель Лакост ощущала это. Не то чтобы у нее возникало желание лечь с шеф-поваром в постель или облизать ее ложку. Но ей не хотелось уходить с кухни, из этого маленького мирка, созданного Вероникой Ланглуа. В этой женщине было что-то освежающее, возможно, потому, что она, казалось, совершенно не замечала своего тела, лица, своей громоздкости.

Мадам Дюбуа была ее полной противоположностью. Мягкая, невозмутимая, утонченная, изысканно одетая даже в этой квебекской глуши.

Но вот что объединяло этих двух женщин, так это искренность.

А у Вероники Ланглуа имелось еще одно качество, подумала Лакост, глядя, как та вежливо, но непререкаемо поправляет одну из своих молодых помощниц. Она создавала ощущение спокойствия и порядка. Она излучала дружелюбие.

Молодых ребят тянуло к ней, как и Пьера Патенода, и даже саму хозяйку, мадам Дюбуа.

– Это обязательство моего покойного мужа, – сообщила мадам Дюбуа. – Молодым человеком он много ездил по Канаде и подрабатывал в отелях. Это единственная работа, которую может получить не имеющий профессии молодой человек. И к тому же он не говорил по-английски. Но, вернувшись в Квебек, он уже прекрасно владел этим языком. Правда, сильный акцент у него оставался до конца жизни. Он был всегда благодарен владельцам отелей за терпение, с каким они обучали его профессии, и за язык. С тех пор он мечтал обзавестись собственной гостиницей и делать для молодых людей то, что когда-то делали для него.

«Вот и еще одна изюминка „Усадьбы“», – подумала Лакост.

Гостиница была полна подозреваемых, полна Морроу, раздраженных и хранящих молчание. Но, кроме того, она была наполнена облегчением. Словно старый дом сделал глубокий вздох. Гости расслаблялись, а молодые люди, нанимаясь на работу, которая могла оказаться мучением, неожиданно обретали дом. «Охотничья усадьба» была построена из дерева, но держалась на чувстве благодарности – этом мощном защитном материале от буйства стихий. Она была наполнена сменяющими друг друга молодыми людьми, которые обучались французскому, учились заправлять кровати, готовить соусы и ремонтировать каноэ. Они вырастали и возвращались в свои провинции – Остров принца Эдуарда, Альберту, в иные части Канады, но несли в сердце любовь к Квебеку.