Дом духов - Исабель Альенде

— Да вы входите! — закричала старуха от водопровода. — Сеньора никогда не закрывает двери. У нее нечего красть!

Приоткрыв дверь, но не осмеливаясь войти, Эстебан Труэба позвал сестру. Клара первой переступила порог. Внутри было темно, в нос ударил запах лаванды и лимона. Падре Антонио зажег спичку. Слабое пламя рассеяло мрак вокруг них, но спичка, прежде чем они смогли пройти вперед и осмотреться, погасла.

— Подождите здесь, — сказал священник. — Я знаю дом.

Ощупью он прошел дальше и вскоре зажег свечу. Его фигура гротескно выделялась, лицо исказилось — пламя освещало его снизу до носа, и гигантская тень заплясала на стенах. Клара в своем дневнике очень подробно, со всеми деталями, описала две темные комнаты — их стены были в пятнах от сырости, маленькую ванную без воды, кухню, где лежали только куски черствого хлеба и стояла банка с остатками чая. Остальное показалось Кларе вообще каким-то кошмаром, который начался в тот момент, когда Ферула, прощаясь, появилась в столовой «великолепного дома на углу». Казалось, будто это лавка старьевщика или костюмерная жалкого бродячего театра. С гвоздей на стенах свисали старомодные платья, боа из перьев, куски вытертого меха, бусы из фальшивых камней, шляпы, которые перестали носить полвека назад, выцветшие нижние юбки с истрепавшимися кружевами, костюмы, блеск которых давно померк, невесть откуда взявшиеся адмиральские кители и ризы епископов, все вперемешку, но как бы единое, нелепое, и всюду пыль, копившаяся годами. На полу в беспорядке валялись старые туфли, школьные портфели, пояса, украшенные бижутерией, подтяжки и даже новая шпага курсанта военного училища. Клара увидела серые от пыли парики, коробки с косметикой, пустые флаконы и множество самых невероятных предметов, что были разбросаны повсюду.

В доме было только две комнаты, их соединяла узкая дверь. Во второй из них, на кровати, лежала, наряженная как австрийская королева, Ферула: она была в бархатном, изъеденном молью, платье, в нижних юбках из желтой тафты. На голову, как у оперной певицы, был надет завитой парик. Никого не было с ней в час смерти, а скончалась она много часов тому назад — мыши уже стали покусывать ноги и обгладывать пальцы. Ферула была великолепна в своем королевском скорбном одеянии, на лице проступило спокойное и мягкое выражение, какого никогда не было при жизни.

— Она любила одеваться в поношенные вещи — ей их приносили или она находила их на свалке, — она красилась и надевала парики, но никогда никому ничего плохого не сделала, наоборот, до конца своих дней молилась о спасении грешников, — стал объяснять падре Антонио.

— Оставьте меня с ней одну, — громко попросила Клара.

Мужчины вышли на улицу — там уже начали собираться соседи. Клара сняла с себя пальто из белой шерсти, засучила рукава, подошла к золовке, осторожно сняла парик и увидела: та, старая и несчастная, оказалась почти лысой. Она поцеловала Ферулу в лоб так, как та поцеловала ее несколько часов назад в столовой, и очень спокойно принялась за работу, создавая свой обряд по умершей. Она раздела ее, тщательно обмыла, не забыв ни одной части тела, протерла одеколоном, напудрила, трогательно причесала ее четыре волосинки, одела в самое элегантное и сумасбродное тряпье, что нашла, вновь натянула парик оперной дивы. Клара возвращала ей в смерти те бесконечные услуги, что Ферула оказывала ей при жизни. Во время работы, мучимая астмой, Клара рассказывала ей о Бланке, ставшей уже сеньоритой, о близнецах, о «великолепном доме на углу», о деревне и «если бы ты знала, как мы скучаем о тебе, золовка, как мне не хватает тебя, ты же знаешь, я ничего не умею делать по дому, мальчики несносны, правда, Бланка очаровательная девочка, а гортензии, что ты посадила в Лас Трес Мариас, выросли чудесными, есть среди них синие, я положила в удобрение медные монеты, чтобы они расцвели синим цветом, это тайна природы, и всякий раз, когда я их срываю и ставлю в вазы, я вспоминаю о тебе. Но я вспоминаю о тебе и без гортензий, я помню тебя постоянно, Ферула, ведь, правду говоря, с тех пор как ты ушла от меня, меня никто никогда так не любил».

Клара привела ее в порядок, поговорила с ней еще, погладила и только тогда позвала мужа и падре Антонио, чтобы они занялись похоронами. В коробке из-под печенья нашли нераспечатанные конверты с деньгами — те, что Эстебан ежемесячно посылал сестре. Клара отдала их священнику на благотворительные дела — она была уверена, что в любом случае Ферула уготовила им именно такую судьбу.

Священник остался с усопшей, чтобы мыши не беспокоили ее. Было около полуночи, когда Труэба вышли из дома Ферулы. В дверях, обсуждая новость, столпились соседи. Чтобы пройти, пришлось отодвинуть любопытных и разогнать собак, шнырявших между людей. Эстебан уходил большими шагами, он тащил Клару почти волоком, не обращая внимания на грязные лужи, брызги летели на его безупречные серые брюки от английского портного. Он был разъярен: сестра, даже умерев, сделала так, что он чувствовал себя виноватым, совсем как в детстве. Он вспомнил себя ребенком, когда она окружала его заботами, требуя от него благодарности, столь великой, что за всю жизнь ему не удалось бы ее оплатить. Он снова испытал чувство ярости, которое часто мучило его в ее присутствии, потому что он презирал ее жертвенность, ее суровость, ее привычку жить в бедности и ее непоколебимое целомудрие, воспринимая все это как упрек своей эгоистической натуре, чувственной и властолюбивой. «Черт бы тебя побрал, проклятая!» — бормотал он, отказываясь признать, даже в тайниках своего сердца, что жена, после того как он выгнал Ферулу из дома, тоже перестала ему принадлежать.

— Почему она так жила, если денег у нее было предостаточно? — закричал Эстебан.

— Потому что ей не хватало всего остального, — мягко ответила Клара.

В те месяцы, когда они жили врозь, Бланка и Педро Терсеро обменивались пламенными посланиями, которые он подписывал женским именем, а она, едва получив, прятала их. Нянюшке удалось перехватить одно или два, но она не умела читать, а если бы умела, секретный шифр помешал бы ей понять письма, — к счастью для нее, иначе ее сердце не выдержало бы. Бланка всю зиму на уроках труда в коллеже вязала джемпер из шотландской шерсти и гадала, какой размер носит Педро. Ночью она спала, обняв джемпер, вдыхая запах шерсти, и мечтала о том, чтобы возлюбленный спал вместе с ней. Педро Терсеро, в свою очередь, провел зиму, сочиняя песни, чтобы спеть их потом Бланке; из любого кусочка дерева он вырезал ее образ, не умея отделить ангельское воспоминание о девушке от тех мук, которые будоражили его кровь, вызывая непривычную вялость. У него менялся голос и появилась растительность на лице. Он не находил себе места, чувствовал себя между двух огней: между требованиями тела, превращавшегося в тело мужчины, и нежностью чувства, которое еще было окрашено невинными детскими играми. Оба — Бланка и Педро — ждали наступления лета с мучительным напряжением, и, наконец, когда оно пришло и они снова встретились, джемпер, который связала Бланка, оказался мал для Педро Терсеро — детство осталось позади, и мальчик превратился в мужчину, а наивные песни о цветах и рассветах, сочиненные для Бланки, звучали нелепо, она уже становилась женщиной и ей нужно было нечто иное.

Педро Терсеро был по-прежнему худощавым, неулыбчивым, с грустными глазами, его голос звучал страстно и хрипловато, — позже, когда он будет воспевать революцию, этот голос узнают все. Говорил он мало, был необщительным и неловким, но руки у него были нежные и умелые, пальцы — длинные, артистичные, ими он резал по дереву, вырывал жалобные стоны из струн гитары и рисовал так же легко и ловко, как держал вожжи, рубил дрова или пахал. Он был единственным в Лас Трес Мариас, кто спорил с хозяином. Его отец Педро Сегундо тысячу раз говорил сыну, чтобы он не смотрел хозяину в глаза, не дерзил, не пререкался, и, желая уберечь и образумить его, задавал трепку. Но сын был мятежником. В десять лет он знал уже больше, чем школьная учительница в Лас Трес Мариас, в двенадцать настоял на том, что будет посещать лицей в поселке, и пешком или верхом на лошади в пять часов утра выбирался из своего кирпичного домика и в дождь, и в грозу. Читал и перечитывал сотни раз волшебные книги из колдовских ящиков дяди Маркоса, жадно проглатывал книги, которыми его снабжали в баре синдикалисты и падре Хосе Дульсе Мария, — тот, поощряя его способности, научил юношу слагать стихи и воплощать мысли в песни.

— Сын мой, святая Мать Церковь находится справа, но Иисус Христос был всегда слева, — загадочно произносил падре между глотками церковного вина, которое он доставал, когда приходил Педро Терсеро.

Так случилось, что однажды Эстебан Труэба, отдыхавший на террасе после обеда, услышал песню о том, как курицы, объединившись, пошли на лиса и победили его. Труэба позвал певца.