Город падающих ангелов - Берендт Джон

Он оглядел campo, словно боясь, что нас могут подслушать.

– Как бы то ни было, – произнес он, – у меня есть план. После того как явится новый хранитель, обоснуется и проживет здесь некоторое время, я приду к нему и спрошу, не хочет ли он присоединиться к Проекту Барбаро. Кто знает, что он ответит?

* * *

Через месяц после своего отъезда в Малайзию Патрисия Кертис прислала мне рукописный факс, сообщив, что она вернулась в Венецию и, как обещала, будет рада показать мне палаццо Барбаро.

То, что я узнал о грядущей продаже piano nobile, выставило дворец и Патрисию Кертис в совершенно новом свете, и не только для меня. В течение многих лет Патрисия в значительно большей степени была владелицей палаццо Барбаро, чем ее брат или сестра, хотя собственниками считались все трое. Она была его castellana [29], и теперь в глазах ее сотоварищей венецианцев она оказалась в центре печальной семейной драмы. Продажа piano nobile станет ее потерей, и эта потеря будет равнозначна потере самого палаццо Барбаро. Симпатии всех местных жителей были на ее стороне, но не все они были одинаково добры к ней. Некоторые говорили: «Патрисия должна драться за Барбаро! Кем она станет без него?» Находились и другие, кто понимал, что ее страсть к дворцу не имела ничего общего с заботой о социальном статусе, но вырастала из неизменного чувства долга сохранить семейное наследство, как и культурное наследие, каковое оно воплощало.

Патрисия встретила меня на верхней площадке лестницы внутреннего двора и сразу провела в piano nobile. Она держалась непринужденно и сердечно, ничем не напоминая человека, со всех сторон осажденного врагами.

Она, как всегда, была одета в белое, но теперь я увидел, что это был не монотонный белый цвет униформы, а широкий спектр оттенков белого: сливочно-белого, молочно-белого, льняного белого, белого, как кость, белого, как голубь, – блузка, широкие брюки, туфли и украшения были смесью оттенков белого, смесью, казавшейся случайной и – если можно так выразиться – раскрепощающей. В конце концов, белый цвет есть результат смешения всех цветов солнечного света. Большие очки в белой оправе выделялись на фоне загорелого лица.

– Насколько я понимаю, вы уже успели поговорить с моим братом, – сказала она.

– Да, успел, – ответил я, от души надеясь, что она не посмотрит на это как на отступничество.

– В этом нет ничего страшного, – произнесла она, и в этих словах я уловил признание всего того, что слышал о ее борьбе за сохранение дворца, но одновременно она показала, что ее совершенно не заботило то, что мог сказать о ней Ральф.

Повернувшись, она провела меня в комнату с лакированной китайской конторкой с наклонной столешницей; из окна открывался вид на внутренний двор.

– Это комната для завтрака, – сказала она, – но мы называем ее комнатой Генри Джеймса, потому что он работал за этой конторкой.

В предисловии к одной из своих книг Генри Джеймс описал это помещение как «комнату с роскошными потолками Тьеполо и станами, обитыми старинным светло-зеленым дамастом, немного истертым и заплатанным». Стены действительно были покрыты той же истертой камкой обоев, но, очевидно, Джеймс ошибался насчет потолка.

– Он смотрел вот на это, – сказала Патрисия, бросив взгляд на изображенную на потолке небесную сцену. – Это всего лишь копия фрески Джамбаттисты Тьеполо, написанная в восемнадцатом веке. Оригинал был содран со стены и продан задолго до того, как мои предки впервые появились в Барбаро. Оригинальная фреска находится теперь в Нью-Йорке, в музее «Метрополитен».

Она говорила по-английски с американским акцентом, приправленным, если можно так выразиться, европейским флером. Слово «Барбаро» она произносила на итальянский манер, с мягким рокочущим «р».

Мы прошли в столовую по полу терраццо, украшенному перламутровой мозаикой. На стене, в тяжелой золоченой раме, висел исполненный в натуральную величину портрет молодой женщины в серебристо-розовом вечернем платье, открывавшем плечи.

– Это портрет моей бабушки кисти Сарджента, – сказала Патрисия. Лайза Кольт Кертис была наследницей состояния оружейного короля Кольта. Сарджент написал ее слегка опирающейся руками на стол позади нее; эта поза напоминает его же противоречивый и решительно менее целомудренный «Портрет мадам Икс».

Мы вошли в длинный portego. В дальнем конце зала свет лился внутрь через четыре готических окна, освещая картины и лепнину стен. У окон, выходивших на балкон над Гранд-каналом, мы повернули налево и вошли в маленькую гостиную с камином и стенами, обитыми теплым красным дамастом, таким же истертым и заплатанным, как зеленый дамаст комнаты, где работал Генри Джеймс. Мебель, картины и золоченые рамы – все было подернуто благородной двухвековой патиной. Письменный стол с изящной инкрустацией из слоновой кости, изображавшей вьющуюся лозу и птиц, был потерт по краям и отполирован поколениями работавших за ним людей. Резные полки были уставлены старинными фолиантами. На каминной доске красовался прайд кремово-белых статуэток львов, важно шествующих вдоль барельефов, изображающих детей и музыкантов с флейтами и тамбуринами.

– Это salotto rosso [30], – сказала Патрисия. – Еще мы называем ее комнатой Браунинга. Именно здесь Браунинг имел обыкновение вслух читать свои стихи. Когда Браунинг бывал в Венеции, они с моим прадедом Дэниелом Кертисом виделись почти каждый день, а иногда и дважды в день, и каждая встреча продолжалась три-четыре часа. Они совершали долгие прогулки по Лидо, и Браунинг почти все это время говорил. Возвращаясь домой, прадед садился за стол и записывал мысли Браунинга, пока они были свежи в его памяти.

Дневник Дэниела Кертиса был передан в дар библиотеке Марчиана, и я за предыдущие несколько недель ознакомился с его фрагментами. Дневник представляет собой подробную запись бесед с Браунингом; возможно, Дэниел Кертис намеревался написать на основании этих дневников книгу, но так этого и не сделал. Браунинг говорил и о значительных вещах, и о всяких мелочах. «Я всегда встаю в шесть тридцать, – сообщал он Кертису, – и одеваюсь при свете массивного газового фонаря за окном. На утренний туалет я трачу полтора часа; он заменяет мне утреннюю зарядку. Чулки я надеваю, стоя на одной ноге. В восемь я завтракаю, а в девять иду в мой кабинет».

Последний раз Браунинг публично читал свои стихи Кертисам и двадцати пяти их гостям в salotto rosso 19 ноября 1889 года, за месяц до своей смерти. Он читал тогда отрывки из «Азоландо», новой книги стихов, которая должна была скоро выйти из печати. В последующие дни Дэниел зафиксировал в своем дневнике хронику последних дней поэта. Браунинг в то время проживал в палаццо Реццонико, огромном барочном дворце на противоположной стороне Гранд-канала; дворцом в то время владел его сын, Пен Браунинг:

1 декабря. …всю эту неделю мистер Браунинг ощущает сильное недомогание и не гуляет в Лидо… Правда, он обедал в ресторане и ходил в оперу; он принимает какие-то голубые пилюли, сократил рацион и не пьет вина.

3 декабря. …мистеру Браунингу лучше: бронхит отступил, улучшилось дыхание, но у него совершенно нет сил, временами он беспокоен и начинает бредить.

8 декабря. …[Врачи Браунинга] говорят, что он страдает от «слабости мышц мочевого пузыря» – нет ни недомогания, ни боли, но слабость заставляет нас волноваться, особенно учитывая его преклонные лета.

9 декабря. …Был в пал[аццо] Реццонико – [Пен Браунинг] сказал мне, что отец очень слаб, ослабла и сердечная деятельность. Он хотел встать и прогуляться, хотел также почитать – ни то ни другое ему не было позволено. Он сказал сыну: «Из этого я не выберусь».

11 декабря. …Слуга-англичанин сказал, что они не спали всю ночь, ожидая худшего! Пришел доктор Мюних. Пульс 160–130.

12 декабря. Сегодня утром Фернандо виделся [с Пеном Браунингом] – сказал, что врачи утратили всякую надежду! В шесть вечера мой сын вернулся из палаццо Реццонико – мистеру Браунингу явно лучше, он сказал сыну: «Я чувствую себя много лучше, хотелось бы встать и пройтись, но я понимаю, что слишком слаб». У него нет ни малейшей боли. В половине девятого принесли записку от мисс Баркли (она проживает в доме): «Наш дорогой мистер Браунинг умирает. Он еще дышит, но это все». Она просит моего сына позаботиться о посмертной маске и слепках рук мистера Браунинга; его сын считает, что это его долг. Пен сообщил, что… из Лондона пришла телеграмма, где сказано, что поступила заявка на следующий том, [и Браунинг] произнес: «Ну вот я и дождался хорошей новости! Я очень благодарен». Через несколько часов он скончался – в Италии, в той самой Италии, которая навсегда запечатлелась в его сердце…