Эвтаназия? Эвтелия! Счастливая жизнь — благая смерть - Ласло Бито

Конечно, бывают случаи, когда человек, осознав надвигающуюся старческую беспомощность и запретив искусственно затягивать агонию, в последний момент пугается и проявляет слабость. В этом нет ничего удивительного, если учесть власть страха смерти, поэтому любой закон об эвтаназии должен предоставить человеку право изменить свое решение. Однако подобные примеры никоим образом не позволяют делать вывод о бессмысленности легализации эвтаназии и права человека распоряжаться своей судьбой: лучше, мол, пусть врачи решают, кому и когда приспеет пора уходить, а возможно, и окажут помощь в этом. Лучше не знать, кто и когда даст смертельную дозу, не знать, когда настанет твой смертный час, даже если больше не хочется жить.

Наверняка найдутся люди (из тех, кто при жизни не готовился к смерти), для которых неведение — оптимальный вариант, даже если он лишает возможности прощания с близкими. Зачем просить о затягивании страданий, если понимаешь, что надежды на нормальную, человеческую жизнь нет? Ответ очевиден: страх смерти. Вернее, страх ухода в небытие: ведь на этой стадии больной уже вряд ли страшится умирания. Даже если при жизни — особенно с приходом старости — его пугали унизительная беспомощность и предсмертные муки, на последней стадии он уже свыкся с ними. Исчезновение, уход в неизведанное — вот что вызывает растущий страх. Цель эвтелии и ее институтов как раз и заключается в том, чтобы положить конец этому страху.

За готовностью выдержать предсмертные мучения, разумеется, могут стоять религиозные мотивы: вера в искупительную силу страданий. Впрочем, как с истово верующим, так и с закоренелым атеистом может случиться так, что после официального прошения о помощи в смерти человеком вдруг до такой степени овладевает иррациональный страх, что ради минимальной отсрочки он готов на любые муки. Подобный страх способен возобладать не только над безнадежно больным человеком.

Есть люди, которые страшатся любого хирургического вмешательства. Бывали случаи, когда и без того ослабленный болезнью пациент, умом понимая, что исцелить его сможет лишь хирургическое вмешательство, в операционной впадал в крайнюю панику, и страх смерти вызывал такой сильный стресс, что анестезиолог не решался давать наркоз.

В детстве, накануне удаления аппендикса, я обещал вести себя мужественно, однако в последний момент смертный страх овладел мною с такой силой, что двум дюжим санитарам пришлось держать меня, пока не подействовал эфир. Теперь эту роль выполняет предварительная медикаментозная подготовка пациента. Пятьдесят с лишним лет спустя, когда я снова попал в операционную, никакого страха я не испытал. Уж и не знаю, каким волшебным эликсиром меня напоили, но помнится, перед наркозом я пребывал в блаженном раздумье: если уж врачи залезут мне в ухо, то отчего бы им не заглянуть и в мозг, проверить, все ли там в порядке.

Коль скоро существуют фармакологические средства, с помощью которых устраняется страх перед операцией, то почему бы не применить их для того, чтобы рассеять страх смерти у людей, готовых к ней и жаждущих ее принять? Ведь при эвтаназии — не говоря уже об эвтелии — речь идет, в сущности, именно об этом, а не о смертоносной инъекции, поскольку без устранения страха смерти психологическими или фармакологическими средствами легкой смерти все равно не достичь.

Столь бурное и успешное развитие естественных наук и фармакологии в частности стало возможным благодаря очень важному фактору: признанию непрерывности научного прогресса. Светила науки и техники как должное воспринимают тот факт, что открытия и изобретения, сенсационные еще вчера, сегодня устаревают, уступая место новейшим усовершенствованиям.

В противоположность этому церковные иерархи и теологи упорно отстаивают незыблемость своих теорий, взглядов, ритуалов, подчас превратившихся в закоснелые догмы и, к сожалению, иной раз отстаиваемых ценою многих тысяч человеческих жизней. По этой причине даже традиционные религии, которые на момент своего основания вбирали в себя наиболее передовые знания и образ мышления, впоследствии, презрев достижения прогресса, волей-неволей столкнулись с необходимостью учитывать завоевания науки, ставшие всеобщим достоянием. Эта пропасть между наукой и религией была бы легко преодолима, причем без всякой необходимости отрицать исконные учения и смысл Священных Писаний. Для этого всего лишь понадобилось бы осмыслить, что говорят древние метафоры и мифы человеку третьего тысячелетия, мыслящему, способному тонко чувствовать и строящему свою веру не на страхе, но на разумном подходе к бытию. Человеку, который стремится не подавить, а обогатить свое мироощущение верой.

И тут я прежде всего имею в виду учение и притчи Иисуса Христа, которому мы поклоняемся не только как великому Учителю еврейского народа и Мессии всех христиан, но и как величайшему гуманисту своей жестокой эпохи (насколько можно судить по дошедшим до нас Его отрывочным поучениям). К кому же, если не к Нему должно нам всем — евреям, иудеям, христианам, гуманистам, атеистам, деистам и т. д. — обратиться за примером в таких специфических нравственных вопросах, как наше отношение к завершающим свой жизненный путь ближним и проблема оказания помощи тем, кто исчерпал свои жизненные силы и неизлечимо болен. Мудрые напутствования проповедника любви наилучшим образом могли бы научить нас тому, как примириться со смертью и обставить собственную кончину так, чтобы окружающим стало ясно: конец, завершение земного пути имеет свой смысл.

Учение Иисуса о любви и смерти

Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.

Ин. 15:13

Название этой главы отсылает к иудеохристианской культуре, и хотя я и до сих пор нередко прибегал к цитатам из Ветхого Завета и Евангелия, они служили скорее лишь вспомогательным материалом для постановки важнейших вопросов бытия: как готовиться к собственной смерти? Как отрешиться от страха перед неотвратимым концом, страха, в значительной мере омрачающего саму нашу жизнь? Как придать смысл своей кончине?

Можно ли предполагать, будто бы Иисус в поучениях своих не уделял внимания бренной сути человека и страху смерти? Будто Его не интересовал вопрос о должной подготовке к смерти, о преодолении страха перед нею, о подавлении мрачных мыслей, вызванных приближением неминуемого конца? Неужели не оставил Он никаких указаний о том, как надлежит прощаться с родными и близкими, когда наступит последний час, дабы смягчить их скорбь?

Конечно, ответы на эти вопросы содержатся в учении Иисуса Христа как таковом, однако есть основания предполагать, что проблема эта по-настоящему занимала Его в ту пору, когда и сам Он столкнулся с близящейся смертью, предугадав надвигающийся срок. Стало быть, предположительно, изучая именно последние часы Его земного бытия, можно почерпнуть наибольшее количество поучительных наставлений относительно того, как надлежит человеку встречать смерть. Иными словами, все, что делал со своими учениками и говорил Иисус на Тайной вечере, вполне можно воспринимать как напутствие подошедшим к роковому порогу.

Разумеется, трудно реконструировать истинную картину тех часов, ведь даже четыре Евангелия описывают события неодинаково. Наиболее существенные отличия — как и во многих других случаях — мы находим у Иоанна, но и те разночтения, которые обнаруживаются у евангелистов-синоптиков, также могут послужить важной путеводной нитью.

Таковы, к примеру, приписываемые Иисусу слова «сие творите в Мое воспоминание», которые мы находим только у Луки (22:19). Согласно дошедшей до нас редакции, эта заповедь была произнесена сразу же после преломления хлеба и перед благословением чаши с вином.

Матфей и Марк также повествуют об этом двойном обряде благословения, который в момент составления синоптических Евангелий, то есть через два поколения после смерти Иисуса, не был в диковинку для Его последователей, как евреев, так и иноверцев. Обряд освящения: у евреев — хлеба и вина, у поклоняющихся Митре «язычников» — хлеба и воды — был чуть ли не повседневным. Но отчего ни Матфей, ни Марк не упоминают в связи с евхаристией, столь важной для христианства, эти слова: «…сие творите в Мое воспоминание»?

Исследователи происхождения Евангелий сходятся в том, что три синоптических евангелиста черпали сведения из одного и того же общего источника. Значит, если заповедь, упомянутая у Луки, действительно была произнесена, об этом следовало знать также Матфею и Марку. Тогда почему они не свидетельствуют о ней? Естественно предположить, что эти евангелисты не оценили ее подлинного значения. Возможно, потому, что из общего источника — или из общих письменных источников и устных преданий — было не совсем ясно, что именно следует делать в память об Иисусе. Не исключено, что первоначально эти слова не предваряли оба освящения, ведь как в иудейской традиции, так и в культе древнего Митры было единое благословение хлеба и вина или соответственно воды.