Бункер. Смена - Хауи Хью

Врач и санитар протянули к нему руки. Трой попытался заговорить, но лишь закашлял. Ему помогли сесть, протянули горький напиток. Глотать было трудно. Руки дрожали и были настолько слабыми, что людям рядом пришлось поддерживать чашку. На языке ощущался металлический привкус. Вкус смерти.

— Спокойно, — сказали они, когда он стал пить слишком быстро.

Опытные руки аккуратно извлекли иглы и трубочки, прижали тампоны, обмотали марлей холодную кожу. Накинули бумажный халат.

— Какой год? — хрипло спросил он.

— Еще рано, — ответил врач.

Другой врач.

Прищурившись из-за яркого света, Трой поморгал. Он не узнал тех, кто за ним ухаживал. Ряды гробов вокруг него все еще оставались расплывчатыми пятнами.

— Не торопитесь, — посоветовал санитар, наклоняя чашку.

Трой с трудом сделал пару глотков. Он чувствовал себя хуже, чем в прошлый раз. И приходил в себя дольше. Холод глубоко проник в его кости. Он вспомнил, что его зовут не Трой. И сейчас ему полагалось спать мертвым сном. Он сожалел, что его сон потревожили. И надеялся, что проспал все худшее.

— Сэр, сожалеем, что разбудили вас, но нам нужна ваша помощь.

— Докладывайте…

Двое заговорили одновременно:

— Возникли проблемы еще в одном бункере, сэр. В восемнадцатом…

Ему протянули таблетки. Трой отвел руку. Он больше не хотел их принимать.

Врач помедлил. Две пилюли остались лежать у него на ладони. Он повернулся, чтобы посоветоваться с кем-то третьим. Трой моргал, пытаясь увидеть мир четким. Что-то было сказано. Пальцы сжали таблетки, и это наполнило его облегчением.

Ему помогли встать, кресло-каталка уже ждало. За ним стоял человек с волосами такими же белыми, как и его халат. Трою были знакомы его квадратная челюсть и крепкая фигура. Он узнал его — этот человек пробуждал замороженных.

Он сделал еще глоток, когда оперся о капсулу, потому что колени дрожали от слабости и холода.

— Так что там случилось в восемнадцатом? — шепотом спросил Трой, когда санитар опустил чашку.

Врач нахмурился и промолчал. Кресло-каталка поджидало Троя. Тот ощутил, как у него свело желудок, когда дремавший организм начал пробуждаться.

— Вы Айсман, — сказал он, хотя и чувствовал, что произнес что-то не то.

Бумажный халат оказался теплым и зашуршал, когда ему помогли направить руки в рукава. Люди рядом нервничали. Они переговаривались, и один сказал, что бункер рушится, а второй — что им требуется помощь. Но Трой думал только о седом, третьем. Его подвели к креслу-каталке.

— Все уже кончилось? — спросил он, глядя на седого.

Зрение у Троя прояснилось, голос стал сильнее. Он отчаянно надеялся, что проспал до самого конца.

Когда Троя усаживали в кресло, Айсман с грустью покачал головой.

— Боюсь, сынок, — произнес знакомый голос, — что все только начинается.

25

Бункер № 18

Год великого восстания

Дни смерти были днями рождения. Так говорили, чтобы смягчить боль, те, кто оставался жить. Кто-то из стариков умирал, и кто-то выигрывал в лотерею. Дети плакали, а в это время их полные надежд родители вытирали слезы радости. Дни смерти были днями рождения, и никто не знал это лучше, чем Миссия Джонс.

Завтра его семнадцатый день рождения. Завтра он станет на год старше. И наступит семнадцать лет со дня смерти его матери.

Цикл жизни был повсюду — он охватывал все сущее, подобно большой спиральной лестнице, — но нигде он не был столь очевидным, нигде не демонстрировал столь ясно, что жизнь подаренная оплачивается жизнью взятой. И поэтому Миссия ждал своего дня рождения без радости, с тяжелым грузом на молодой спине, думая о смерти и ничего не празднуя.

Тремя шагами ниже Миссия слышал пыхтение своего друга Кэма, который подстраивался под его темп, неся свою половину груза. Когда в диспетчерской им поручили работу для двоих, они бросили монетку, решая, кто пойдет первым, и Кэм проиграл. Теперь Миссия шел первым, с хорошим обзором лестницы. Это также давало ему право задавать темп, а мрачные мысли его лишь подгоняли.

В то утро движение по лестнице было небольшим. Дети еще не встали в школу — те, кто в нее ходил. Несколько заспанных хозяев магазинчиков брели на работу. Попадались люди из обслуживания с пятнами смазки на животах и заплатами на коленях, идущие с ночной смены. Какой-то мужчина спускался, неся груз, превышающий норму, разрешенную для тех, кто не работает носильщиком, но Миссия был не в настроении опускать свою ношу и взвешивать чужую. Достаточно было гневно взглянуть на нарушителя и дать понять, что его заметили.

— Еще три осталось, — пропыхтел он Кэму, когда они миновали двадцать четвертый этаж.

Лямки врезались в плечи, груз они несли тяжелый. Еще тяжелее был их пункт назначения. Миссия не приходил на фермы почти четыре месяца и столько же не видел отца. Брата, разумеется, он встречал в Гнезде время от времени, но и это случилось в последний раз недели две назад. Он ощущал неловкость при мысли заявиться на родительскую ферму в канун своего дня рождения, но деваться было некуда. Он рассчитывал, что отец поступит, как и всегда, и проигнорирует и эту дату, и тот факт, что сын взрослеет.

После двадцать четвертого они зашагали в просвете между этажами, где стены густо покрывали граффити. Здесь воняло самодельной краской. Со свежих надписей кое-где убегали потеки краски: некоторые делались лишь прошлой ночью. На вогнутой бетонной стене вдали от перил лестницы жирными буквами было выведено:

Это наш бунк.

Жаргонная версия слова «бункер» смотрелась устаревшей, хотя краска еще не высохла. Так никто больше не говорил. Уже несколько лет. Чуть выше располагалась гораздо более старая надпись:

Сотри это, приду…

Последние буквы были замазаны. Можно подумать, любой прочитавший не догадается, что там написано. Все равно оскорблением являлась именно первая часть слова.

Долой Верхних!

Прочитав это, Миссия рассмеялся и показал надпись Кэму. Наверное, ее написал какой-то пацан, родившийся в верхней половине бункера и полный ненависти к себе. Он даже не понимал, насколько ему повезло. Миссия знал таких. Да и сам был таким. Он читал все эти граффити, выведенные поверх прошлогодних, а те — поверх еще более старых. Как раз здесь, между этажами, где стальные балки тянулись от лестницы к бетонной стене, такие лозунги писали из поколения в поколение.

Конец приближается…

Эта надпись не вызвала у Мисси возражений. Конец приближался. Он нутром это чувствовал. Он слышал это в поскрипывании и постукивании ослабевших болтов и проржавевших стыков, видел в том, как люди в последние дни ходили, втянув головы в плечи и прижимая к груди свои пожитки. Для всех них приближался конец.

Отец, конечно, посмеется и не согласится. Хотя их разделяло несколько этажей, Миссия мысленно слышал голос отца: мол, люди так думали еще до того, как родились они с братом, и гордыня каждого нового поколения заставляет их думать, что все происходит впервые, что их время особенное и что вместе с ними придет конец и всему. Отец говорил, что думать так людей заставляет надежда, а не страх. Люди говорили о приближающемся конце, почти не скрывая улыбок. И молились о том, чтобы, когда они уйдут, они ушли не одни. Надеясь, что никому больше не повезет появиться на свет после и счастливо жить без них.

От таких мыслей у Миссии начинала чесаться шея. Придерживая лямку, он поправил другой рукой завязанный на шее платок. То была нервная привычка — прятать шею при мыслях о конце всего.

— Как там у тебя дела? — спросил Кэм.

— Все нормально, — отозвался Миссия, заметив, что сбавил темп.

Вцепившись в лямку обеими руками, он сосредоточился на ритме. Еще со времен стажерства он привык, работая с напарником, включать в голове тикающий метроном. Два носильщика с хорошим чувством ритма могли отмахать дюжину этажей, почти не ощущая тяжелый груз. Миссия и Кэм пока не достигли такого единства. Время от времени кому-то из них приходилось менять ногу или темп, подстраиваясь под напарника. Если не идти в ногу, груз может начать опасно раскачиваться.