Солнечная станция - Андреас Эшбах

Все обернулись и уставились на меня и на злосчастные предметы обстановки.

— В самом деле... четыре кресла,— подтвердил Танака.

— Но мы видели на борту только троих пиратов! — продолжал я.— Ральфа, Свена и Халида.

Додумав эту мысль до конца, я тут же принялся за поиски. Я сам толком не знал, что ищу, но интуиция вела меня и на этот раз. Впрочем, помещение было слишком маленьким для того, чтобы что-то надежно спрятать. Я очень быстро увидел то, что искал. Два кресла соприкасались спинками и образовывали узкий темный угол. Я залез туда и вытащил большой пластиковый мешок вроде того, в который мы упаковали тело Ивабути.

Я даже не был особенно удивлен, когда, открыв мешок, увидел труп. Это был пожилой мужчина, которого, по всей видимости, убили стартовые перегрузки. В этом не было ничего удивительного — европейская ракета, в отличие от шаттлов, никогда не предназначалась для перевозки пассажиров.

Удивляло другое — лицо умершего казалось мне смутно знакомым. И не только мне.

— Ради всего святого, что он здесь делает?! — воскликнул Джайкер.— Теперь я действительно ничего не понимаю.

Морияма бормотал под нос какие-то японские проклятия. Я беспомощно развел руками.

— Значит, вы знаете, кто это?

— А вы — нет? — удивился Морияма. Я пожал плечами:

— Я был знаком с ним, но не могу вспомнить когда и как...

Морияма тяжело вздохнул:

— Помните телеграмму, которую я вам показывал?

Я снова взглянул на седые волосы покойного и вдруг вспомнил, где я уже видел его. Огромный лекционный зал Токийского университета. Я сижу в третьем ряду, а этот человек стоит за кафедрой и рассказывает о перспективах использования солнечной энергии в мировой экономике. Затем он переходит к физическим эффектам, которые используются при транспортировке энергии из космоса на Землю.

Передо мною был профессор Ямамото.

Глава 24

Мы могли только строить предположения. Халид и его подручные похитили профессора и Попытались привезти его на станцию. Они не знали, что Ямамото в течение многих лет страдал тяжелой формой ишемической болезни сердца. Он не смог пережить стартовых перегрузок, и Халид остался без консультанта. Поэтому он разделил нас на две группы и допрашивал раздельно Танаку и Кима, пытаясь поймать их на противоречиях.

Одно было непонятно — почему, собственно, Халид так интересовался устройством станции. Если он действительно хотел потребовать выкупа, ему достаточно было провернуть трюк с передатчиком, а с этой задачей превосходно справился Сакай. Неужели им руководило чистое любопытство? Едва ли. Может быть, он испытывал глубокий внутренний страх перед машинами и приборами, о которых он знал так мало, а мы — так много?

Меж тем в капсуле стало теплее, зато дышать было все труднее. Кажется, где-то подтекал маслопровод — и запах машинного масла постепенно наполнял небольшое помещение. На стенах оседали капли воды. В космосе не бывает средних температур. Пока капсула находилась в тени станции, мы стучали зубами от холода. Но стоило станции сдвинуться на несколько градусов в сторону, на капсулу стали попадать солнечные лучи — и вот мы уже изнемогаем от жары.

Все члены команды были измучены событиями последних часов, и нами овладела апатия. Ким и Танака вполголоса обсуждали какие-то технические детали устройства капсулы. Морияма закрыл глаза и погрузился то ли в медитацию, то ли в сон. Джайкер не отрывал взгляд от люка технического осмотра, причем ему то и дело приходилось протирать стекло от капель воды. Ёсико просто смотрела в стену. Ее лицо было холодным и отчужденным. В глазах и уголках губ застыла неизбывная горечь.

Внезапно я понял, что однажды уже видел подобное лицо. Давным-давно и очень далеко отсюда. Другая женщина так же стояла, не глядя на меня, погружаясь все глубже в свое горе, и мне казалось, что все ночные кошмары — пустяк, по сравнению с этим мгновением, что я не забуду ее лица до самой смерти. Это было в городе Хансвилл, штат Техас, в гостиной нашего дома. Мы с Фатимой стояли друг напротив друга и молчали. Мы хоронили свой брак. Я когда-то завоевал ее руку и сердце, но я не смог сделать ее счастливой. Тогда я не знал, что ей сказать. Но, может быть, я что-то смогу сделать сейчас?

— Привет, Ёсико,— сказал я тихо, подтягиваясь ближе к ней.

— Привет, Леонардо-сан,— она медленно повернула голову.

Как будто мы были в открытом космосе, и ее взгляд был концом страховочного троса, который во что бы то ни стало нужно удержать, иначе она затеряется в холодном безжизненном пространстве.

— Дурацкая ситуация, правда? — сказал я первое, что пришло в голову.

Дурацкий вопрос, правда? Но в ее глазах внезапно появился интерес — как будто она заметила в чертах моего лица что-то новое.

— Что у тебя в руке, Леонардо-сан? — спросила Ёсико.

Оказывается, я все это время сжимал в пальцах записку, которую дал мне Халид.

— Это письмо от моего сына. У меня не было времени его перечитать...

— Ах да, твой сын. Ты почти ничего не рассказывал о нем. Его ведь зовут Нейл, так?

— Да. В честь Нейла Армстронга.

Я невольно улыбнулся. Та гордость, с которой я давал это имя сыну, казалась мне сейчас невыносимо смешной. Ёсико снова замолчала, и я не представлял, что еще можно сказать. Мой мозг сейчас представлял собой колоссальную черную дыру — огромное поле деятельности для всех земных и внеземных астрономов.

— Ты скучаешь по сыну? — неожиданно спросила Ёсико.— Ты часто его вспоминаешь?

— Скучаю ли я?

Мне снова захотелось смеяться. Скучаю ли я? Часто ли я вспоминаю? Редко, очень редко. Потому что каждое воспоминание — это бездонный водоворот, из которого моя душа всякий раз выбирается лишь чудом. Разве сознавать, что утратил самое важное в жизни — значит скучать? Я был плохим отцом для моего сына, я заставил его придти в огромный, враждебный мир и оставил там одного. Три года назад, когда я в последний раз ездил в Саудовскую Аравию, Нейлу было семь лет. Потом их правительство закрыло границы для американцев и вскоре началась война.

Скучаю ли я? Я почти ничего не знал о нем. А он почти ничего не знал обо мне. Я только чувствовал боль в сердце каждый раз, когда думал о нем. Разве это называется «скучать»?

Ёсико осторожно взяла факс из моей руки и принялась читать. Разобрать почерк Нейла было Нелегко— он учился писать по-арабски, и латиница давалась ему с трудом. И тут я заметил, как в уголках глаз Ёсико блеснули слезы.

— Он очень тебя любит,— тихо сказала она. Я его тоже. И неожиданно я подумал: а можно ли назвать любовью то чувство, которое я испытывал к самой Ёсико? Наверное, нет. Это была просто игра двух взрослых людей. Я оставался для нее gaijin, она для меня — таинственной женщиной Востока, драгоценным трофеем, о каком только мог мечтать любой мужчина. Однако сейчас, после того, как мы увидели настоящие лица друг друга, может ли игра продолжаться?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});