Гомункулус - Николай Плавильщиков

Он спал на балконе и, просыпаясь, с наслаждением глядел на звездное небо, а не было звезд — любовался тучами. Слушал то свист черного дрозда, то раскаты далекого грома. Он был поэтом и любил природу. Как влюбленный, вздыхал, глядя на сад, и тут же соображал: а почему так хорош этот цветок, почему он так пахнет, почему, отчего, зачем?

— Линней — самый великий человек после Шекспира и Спинозы, — заявил Гёте, прочитав «Ботанику» Линнея. — Он очень и очень умен, он — гениален!

Гёте решил, что и он сделается ботаником.

До своего знакомства с книгами Линнея Гёте занимался всем понемножку. Мы говорили уже, что он изучал медицину и химию, но он изучал еще и минералогию, и анатомию, и горообразовательные процессы. Его интересовало и многое другое — все, кроме математики. Ее Гёте не переносил, и таблица умножения была для него чем-то вроде казни египетской.

— Почему Моисей[12] был так неизобретателен? — восклицал он. — Я на его месте вместо всяких моровых язв и кусачих мух напустил бы на фараона совсем другое. Я заставил бы его изучать математику! Уверен, что после первого же урока он мигом бы согласился на все требования Моисея.

Гёте зачитывался Линнеем. Сухие таблицы и лаконичные описания на латинском языке звучали для него не хуже строф Шекспира. Особенно его увлекала непонятность многих фраз. Но чем больше он читал, тем чаще хмурился.

— Как он сух! Он весь пропитался пылью и мертвечиной своих гербариев. Он, кажется, забыл о том, что растения — живые, что они прекрасны и их цветы душисты. Он просто сенник, этот Линней. Пук сена, — так Гёте называл гербарии, — для него дороже букета живых цветов.

С поэтом произошло нечто странное. Он чувствовал, как его сознание раздваивается, как он, с одной стороны, восхищается Линнеем, а с другой — Линней нравится ему все меньше и меньше.

— Он хочет все разъединить, разложить по каким-то ящичкам. Он делит неделимое, — жаловался Гёте на Линнея.

Гёте сумел заразить своим увлечением и герцога, и тот так полюбил ботанику, что превратился в заправского садовода. Он настроил теплиц и оранжерей, накупил множество всяких растений, и нередко министр, придя с докладом, заставал его копающимся в мягкой черной земле.

— У меня есть важные дела, — докладывал министр.

— Что дела! — отвечал герцог. — Вы поглядите лучше, какие у меня сеянцы! — И министр Гёте, положив портфель, засучивал рукава, усаживался на корточки и принимался за пересадку растений.

Шарлотте фон-Штейн пришлось заняться ботаникой. Ничего не поделаешь: Гёте так хотелось обучить ее этой науке, что она покорилась. Она не очень любила копаться в земле и предпочитала розы в фарфоровой вазе розовому кусту с его шипами и кучками тлей. Спаржа очень хороша на столе и совсем неинтересна на навозной грядке. Но… чего не делает любовь? И Шарлотта помогала Гёте в его делах садовода, огородника и ботаника, хоть и морщилась. А потом ее усадили за микроскоп, заставили читать Бюффона и делать опыты по проращиванию семян. Она была старше Гёте на семь лет, была умна и образованна, но ничего не понимала в ботанических терминах. Шарлотта не могла дать Гёте каких-либо блестящих идей в его ботанических изысканиях, но зато влияла на него как на поэта. Его лучшие драмы — «Ифигения» и «Тассо» — носят заметные следы этой любви Гёте.

Вольфганг Гёте в молодости.

Летом Шарлотта поехала в Карлсбад. Гёте помчался за ней, захватив с собой на всякий случай ботаника Кнебеля. В дороге они встретили студента с жестяной коробкой. Это был юный Дитрих, один из отпрысков семьи вольных аптекарей Дитрихов, собиравших лечебные травы.

— Стой!

Дитриха заставили выложить растения из коробки, его заставили назвать их и рассказать о том, какие из них для чего нужны. Ему устроили целый экзамен. Дитрих покорно отвечал: ведь его спрашивал сам министр. А потом его потащили на соседнюю гору, заставляя и здесь называть все попадавшиеся на глаза растения.

— Он нам пригодится, — шепнул Гёте Кнебелю.

— Едем!

Измученного студента усадили на запятки кареты и повезли, даже не спросив его согласия. В Нейштадте Гёте заболел, но и тут не остался без дела. Лежа в кровати, он прилежно рассматривал в микроскоп инфузорий, а когда у него уставали глаза, то либо сочинял стихи, либо разговаривал с Дитрихом и Кнебелем о растениях. А потом снова щелкнул бич, снова помчалась карета, и снова на запятках ее покачивался Дитрих. Чтобы он не очень скучал, его заставляли то и дело соскакивать и срывать то или другое растение, замеченное Гёте.

В Карлсбаде Гёте устроил ботанический кружок из придворных дам и кавалеров. Конечно, новоиспеченные ботаники не лазили по горам и лесам. Это делал за них Дитрих: карабкался по каменистым осыпям и оврагам, продирался сквозь валежник лесных чащ, вяз в болоте. В кружке только «изучали». А само изучение шло так. Приходил Дитрих и выкладывал добычу. Приходил врач, знавший ботанику, и называл растения. Затем «ботаники» вытаскивали книжки Линнея и пытались узнать названия растений сами. Впрочем, это им редко удавалось: главный руководитель, Гёте, по части систематики был слаб.

«Деление и счисление не в моей натуре», — откровенно признавался он.

Все же, глядя изо дня в день на растения, слушая изо дня в день их названия, научишься что-то и как-то различать. Гёте начал разбираться в обычных растениях тех мест.

Ботаника интересовала его все больше и больше. Он принялся за изучение мхов и лишайников, грибов и водорослей.

Две зимы увлекался Гёте микроскопированием, и вдруг — летом — вспомнил: нужно дописать начатые драмы, нужно порыться в библиотеках Рима.

— Я не видел Рима, а жизнь проходит!

Его багаж был мал: книжка Линнея о родах растений, сверток рукописей и микроскоп. Он вскоре же потерял стекло от микроскопа, и багаж стал еще легче: микроскоп пришлось отослать в починку.

Гёте так спешил на юг, что не задержался в Альпах. Он заметил горный клен, взглянул на горную лиственницу в окрестностях Инсбрука и выпачкал руки в смоле горного кедра в Бреннере: это все, что он сделал по ботанике в Альпах.

В Вероне его восхитили каперсы, а в ботаническом саду в Падуе поразила веерная пальма. Гёте простоял перед ней несколько часов. Его глаза перебегали с основания пальмы к ее вершине, от вершины к основанию. Там, у корней, еще держались первые узенькие и длинные листья, выше они начинали расщепляться, а еще выше виднелись могучие, глубоко изрезанные веера.

— Что это? — шептал он в изумлении, а когда увидел, как из зеленой трубки-чехла выходит цветочный побег, то был поражен еще больше, и у него впервые мелькнула мысль о связи почки, листа и цветка.

Гёте принялся упрашивать садовника срезать для него молодые листья и цветочные побеги одной из пальм. Он так просил, что садовник согласился, и поэт-ботаник ушел из сада, нагруженный огромными папками.

Гётевская пальма в ботаническом саду в Падуе.

В Риме Гёте ходил по Ватикану, спешил то в Колизей, то в картинные галереи, бродил по дороге Аппия, часами перебирал связки пыльных рукописей в архивах и библиотеках. А между посещениями Ватикана и библиотек проращивал семена кактуса опунции: его удивило, что росток раскрывает семядоли в виде двух листочков — таких правильных и нежных, совсем не похожих на то, чем станет опунция через месяц.

Гёте так увлекся растениями, что его приятели начали ворчать: он забыл их. Из Италии неугомонный поэт поехал в Сицилию в поисках новых интересных растений. Он мечтал о поездке в Индию — вот где растения! — и горько жаловался, что стар для этого:

— Мне уже тридцать девять лет. Я почти старик!

2

Вернувшись в Веймар, Гёте привез с собой не только несколько законченных поэтических произведений, но и свой «Опыт объяснения метаморфоза растений».

Он соединил то, что так старательно разъединял Линней, и придумал наилучший способ для этого — «первичное растение».

— Все растения развились из одной общей первичной формы, и все они — различные видоизменения этой формы, — утверждал Гёте. — Растение вовсе не так сложно, как кажется; все его части — это видоизмененные листья, сидящие на узлах стебля.

Лазанье по заборам в Вероне за каперсами, тасканье огромных папок с листьями пальм в Падуе, проращивание семян и прочие ботанические занятия принесли свои плоды.

Опунция.

Гёте постиг происхождение цветка: узнал тайну его образования.

«Когда при прорастании семечка его кожура трескается, то тотчас же проявляется разница между верхом и низом растения: корень остается в земле, в темноте и сырости, стебель же тянется кверху, к солнцу, к воздуху».