День «Б» - Вячеслав Бондаренко

Что именно прошептал Кастусь на ухо соседу, никто не услышал. Солдатские сапоги тяжело топотали по пыльной дороге.

* * *

Оберштурмфюрер Хойзер стоял навытяжку посреди своего кабинета. Штандартенфюрер фон Клюгенау сидел в мягком кресле, заложив ногу за ногу.

— Какие меры были приняты к поиску? — наконец спросил он тихим, вежливым голосом, от которого мороз подирал по коже.

— Поиски ведет наша оперативная группа. Собака взяла четкий след, но примерно через сто метров он оборвался. Там протекал ручей, и англичанин, чтобы сбить нас с толку…

— Я понял, — склонил голову с идеальным пробором Клюгенау. — То есть водитель танка, как вы сказали, не имел к британцу никакого отношения?

— Ни малейшего, штандартенфюрер. По первому же требованию оберкрафтфарер Паукер остановил танк и при задержании не оказал сопротивления. Рассказал все, что происходило. Он уже отдан под суд…

Клюгенау слегка покачал головой, и было непонятно, что именно должно означать это движение.

— Ну что же, оберштурмфюрер, — наконец произнес он, поднимаясь, — признаться, я сожалею, что вынужден задержаться здесь. Однако я предоставляю вам возможность исправить свою ошибку. Завтра к семи утра преступник должен быть обнаружен. Иначе мне придется доложить бригадефюреру Шелленбергу о том, что вы не соответствуете занимаемой должности. А теперь прошу вас, проводите меня в гостиницу.

Багровый от унижения Хойзер щелкнул каблуками и пробормотал:

— Слушаюсь, штандартенфюрер.

«Я найду тебя, чертов англичанин, — думал он, шагая за Клюгенау. — Найду, чего бы мне это ни стоило!»

Глава 24

На оккупированный Минск опустилась теплая, как парное молоко, июньская ночь. Еще год назад в такие дни парки и скверы города наполняла толпа отпускных солдат минского гарнизона, выздоравливающих раненых из госпиталей. По цент-ральным улицам фланировали под руку с дамами офицеры вермахта и СС. Словом, лето оставалось летом, несмотря на войну. И в ночи можно было услышать девичий смех, звук поцелуя, гитарные переборы, воркование патефона, раскручивающего модную пластинку…

Но теперь все было иначе. Минск словно затаился перед очередной крутой переменой судьбы. В последний раз она сменилась ровно три года назад — 28 июня 1941 года, когда в город вошли нацистские оккупанты.

Три года унижения, мук и страданий подходили к концу.

Но оккупанты еще находились в Минске, еще считались, пусть и формально, его полноправными хозяевами. Те, кому Минск принадлежал по праву — его жители, — еще не смели свободно ходить по его улицам и наслаждаться летней ночью. Только кованые сапоги ночных патрулей цокали по старинному булыжнику, да где-то недалеко от Немиги полыхал в ночи пожар — это горело здание военного госпиталя, разнесенное бомбой с одиночного советского самолета, прорвавшегося к городу около девяти вечера…

Исполняющий обязаности генерального комиссара Белоруссии Курт фон Готтберг — высокий, в очках, одетый в полевой мундир со знаками различия группенфюрера СС, — в последний раз задержался сегодня в своем служебном кабинете на втором этаже здания комиссариата. Строительство этого странного — иного слова не подберешь — в архитектурном отношении здания началось в 1939-м, в нем предполагалось разместить ЦК Коммунистической партии большевиков Белоруссии. Но до войны ЦК так и не успел переехать в этот дом, больше всего похожий на громоздкий высокий сундук со множеством щелей-окон. Первым новоселом в нем, по иронии судьбы, стал руководитель совсем другого сорта. Хотя тоже партийный…

Вильгельм Кубе возглавлял генеральный округ «Вайсрутениен» до 23 сентября 1943 года. В эту ночь бомба, подложенная горничной Кубе, Еленой Мазаник, разорвала генерального комиссара, само имя которого осталось в памяти белорусского народа как символ угнетения, насилия и чужой злой воли…

Сменивший Кубе Курт фон Готтберг терпеть не мог своего предшественника. Но это вовсе не значит, что он был другом белорусского народа. Напротив, политика оккупантов с «воцарением» Готтберга стала еще более изощренной, коварной и жестокой. Он был сторонником «экономии средств». Пусть белорусов уничтожают сами белорусы!.. А для достижения этой цели нужно помахать перед носом у местных националистов тряпкой с надписью «Независимость». Разрешить им создать подобие правительства, армии. И людишки, ошалевшие от жажды власти, сделают все что угодно…

Готтберг поправил очки и скривил в усмешке узкие, змеистые губы. Он вспомнил, как 26 марта 1944 года на главной площади Минска вместе с президентом Центральной рады Островским принимал присягу курсантов офицерской школы Белорусской Краевой Обороны. Для местных националистов все эти эффектные красивости — присяги, речи, конгрессы, — значат очень многое. Как и для всех дикарей. Реальная политика делается в тиши, без лишних слов и многочисленных представителей народа. Настоящий вершитель судеб советуется исключительно с аналитиками. Всем остальным он только сообщает свои решения…

«Впрочем, все это ерунда, пустые размышления, — холодно подумал Готтберг, глядя из окна кабинета на спящий, погруженный во тьму Александровский сквер и здание театра, где еще день назад упоенные игрой в большую политику «парламентарии» провозглашали «независимость». — А пустоте в моей жизни не место. Еще одна ее часть стала из настоящего прошлым. Только и всего. И эта часть высоко оценена фюрером…» Полчаса назад раздался звонок из Берлина, и Гитлер лично поздравил Готтберга с присвоением очередного чина и высокой наградой — Рыцарским крестом Железного креста.

Готтберг подошел к буфету, вынул бутылку французского коньяка, наполнил рюмку и, обращаясь к большому портрету фюрера, негромко произнес:

— Зиг хайль!

Эти слова — «Да здравствует победа!» — странно звучали накануне эвакуации.

Впрочем, Готтберг уже думал не о настоящем, а о будущем. Белоруссия, ее «политики» и «военные», ее жертвы и герои, наступление Красной Армии — все это его уже перестало интересовать. Он выполнил здесь свою миссию, а прочее — не его забота. С завтрашнего дня власть здесь принадлежит военной администрации…

В дверь кабинета тихо постучали. На пороге стоял адъютант Готтберга, молодой гауптштурмфюрер СС в полевой форме.

— Все готово, группенфюрер… простите, обергруппенфюрер!

Во внутреннем дворе Готтберга ждал черный бронированный «Майбах-Цеппелин». Два «Мерседеса» с охраной и эскорт мотоциклистов пошли впереди и позади лимузина.

Мимо побежали полуразрушенные, неосвещенные улицы Минска. По лицу Готтберга иногда пробегали зыбкие, призрачные тени, похожие на людские силуэты. Казалось, все те, кто был расстрелян, повешен или замучен в застенках во время правления Готтберга в Белоруссии, молчаливо преследуют эсэсовца, взывая о возмездии.