Судный день - Курт Ауст

– Оххх! – вскрикнула она, глядя широко распахнутыми глазами на наши темные фигуры в полумраке коридора. Судя по ее виду, ей показалось, будто она столкнулась лицом к лицу с самим воплощенным злом, притаившимся здесь и поджидавшим ее.

– Не бойся, Мария, это мы, – успокоил ее Томас, – ходили проведать твоего хозяина.

Смущенно хихикнув, Мария опять подошла к шкафу.

– Я и правда слегка испугалась, – призналась девушка.

Она открыла шкафчик и вытащила оттуда постельное белье. Прижимаясь к стене, мы протиснулись мимо Марии. От ее тела пахло потом и мылом.

– Если профессору и его помощнику… надо что-нибудь постирать, то я могла бы забрать одежду прямо сейчас… – И шаркнула ножкой перед Томасом – она явно хотела сделать книксен, но в коридоре было слишком тесно.

Томас насмешливо взглянул на меня:

– Да уж, кое-чему не помешает мыло и щетка, верно, Петтер? Но тебе тут виднее, чем мне. Поднимись с Марией в нашу комнату и отдай ей одежду, а я пока, так сказать, повинуюсь зову природы и схожу в хлев. – И, слегка поклонившись нам, профессор исчез за дверью.

Мария поднялась следом за мной по лестнице и принялась перестилать постель, а я собрал грязную одежду, которую мы затем свалили в кучу на расстеленную на полу простыню.

Она уже собиралась связать в узел углы простыни, когда заметила лежавшие за дверью вещи графа.

– Это тоже в стирку! – И, будто упрекнув меня в забывчивости, она схватила брошенную сверху шелковую рубаху.

– Нет, это графское, – сказал я, – и рубаху эту Томас разрезал – иначе не снял бы с тела. Я отнесу ее в комнату графа, а уж трактирщик пусть потом сам решает, куда девать все эти вещи, – протянув руку, я хотел забрать у Марии рубаху, – так что стирать ее ни к чему.

Однако, крепко вцепившись в рубаху, девушка ощупывала ее, разглядывала тоненькие, будто паутина, нитки, торчавшие там, где ножницы изуродовали благородную ткань, и восхищенно прижимала рубаху к щеке.

– Шелк… – вздохнула она, – и кто-то носил это каждый день… – Вдруг сердито посмотрев на рубашку, Мария вывернула ее наизнанку. – А это еще что такое?

Мария тщательно ощупала рукава, а затем протянула рубаху мне.

– Вот, потрогай!

Пощупав рубаху, я понял, что там спрятан какой-то продолговатый жесткий предмет. Мы разгладили ткань и хорошенько прощупали швы. Да, в самом низу обшлага в рукав была зашита бумага.

Я порылся в сумке и, отыскав нож, распорол шов и вытащил свернутый в трубочку листок, совсем небольшой, всего-то около четырех дюймов.

– Что там? – нетерпеливо спросила Мария, с любопытством заглядывая мне через плечо. Я развернул бумагу.

– Не знаю, – грустно сознался я, беспомощно рассматривая неразборчивую надпись, – те слова, которые я могу разобрать, написаны, кажется, по-немецки. Но все это похоже на чек. Смотри, вот цифры – “сто пятьдесят” и вот здесь опять “сто пятьдесят”. И ниже еще цифры.

Я свернул листок в трубочку и сунул в карман.

– Пойду покажу Томасу.

Стянув углы, Мария связала простыню в узел.

Я увидел профессора, когда мы собрались спуститься вниз, – он как раз вошел в трактир и закрывал за собой дверь. Нужно было перехватить Томаса до того, как тот усядется разговаривать с плотником, поэтому я быстро бросился к нему. Записка, которую граф зачем-то постарался хорошенько спрятать, могла оказаться важной, и мне хотелось поскорее отдать ее профессору. Мария исчезла за дверью – она понесла белье в прачечную.

В последний раз я заглядывал в трактир, когда приносил туда дрова, и с того времени народу там прибавилось. За одним из столов ужинали священник и плотник Густаф, а за другим сидела Бигги, но никакой еды перед ней не было. Когда я вошел, хозяйка уселась возле священника и начала накладывать себе еду.

Увидев Томаса, Бигги поднялась и пошла ему навстречу. Ее обычная невозмутимость исчезла, взгляд потемнел, а по лбу пробежали глубокие морщины. Зайди мы пораньше – наверняка услышали бы грубую перебранку.

– Профессор, вам нужно срочно зайти в конюшню. Альберт хочет с вами поговорить, – прошептала Бигги. Она схватила Томаса за рукав, будто хотела заставить его повернуть к двери, но сдержалась и тут же отпустила.

– Не сейчас, Бигги. – Голос профессора звучал тихо и вежливо, но решительно. Сначала ему нужно было поговорить с плотником Густафом, и дело это не терпело отлагательств. Убийца по-прежнему разгуливал на свободе.

За другим столом воцарилась тишина. Сидевшие там не сводили с нас глаз. Презрительно взглянув на них, Бигги зашептала что-то на ухо Томасу. Я не расслышал, что она сказала, но увидел, как ее слова подействовали на Томаса. Он тут же поднял голову и посмотрел на женщину – изумленно и в то же время недоверчиво, будто хотел удостовериться, что она говорит правду.

Вместо ответа Бигги кивнула, и окружающее будто перестало существовать для Томаса – такой у него был вид, но лишь несколько секунд, потому что затем он пробормотал:

– Fit erranti medicina confessio[17], – резко развернулся и направился к двери.

– Профессор, мне нужно кое-что рассказать… – проговорил я и попытался задержать его.

– Не сейчас, Петтер. – И, отстранив меня, Томас скрылся за дверью.

Мы с Бигги устремились следом, но где нам было поспеть за гигантскими шагами профессора, чья грузная фигура вскоре исчезла в конюшне… Едва переведя дух, я спросил у Бигги, что случилось, но она лишь покачала головой, не удостоив меня даже взглядом.

Когда мы вошли в конюшню, несчастные лошадки нетерпеливо повернулись к двери, заржали и затопали, да так, что мы чуть не оглохли. Направившись к лежанке Альберта, Томас сбавил шаг и заметил нас. Профессор на секунду замер и вгляделся в бледное лицо больного, а затем опустился на корточки у изголовья.

– Я пришел, Альберт. О чем ты хотел рассказать?

Альберт поймал взгляд Бигги и кивнул на стоявший у очага котелок. Бигги присела на краешек лежанки и влила в рот конюха несколько ложек какой-то зеленоватой густой жидкости. Проглотив, Альберт устало откинулся на спину.

– Все верно… – пробормотал он, – все так, как сказала Бигги. Это я убил того француза.

Глава 21

Довольная лошадь прохаживалась по протоптанной за конюшней тропинке – из ноздрей у нее валил пар. Чтобы проложить дорожку через сугробы, мне пришлось усесться на здоровенного ютландского жеребца. Коняга был таким высоким, что я едва дотягивался ему до крупа, и Бигги пришлось подсадить меня. Круп у жеребца был широкий, как амбарная дверь, а сам он оказался спокойным и трудолюбивым – не сбавляя шага, он неторопливо и упрямо пробивался сквозь сугробы высотой в четыре-пять футов, и вскоре его огромные копыта уже утрамбовывали снег на дорожке, куда теперь можно было вывести и лошадей помельче.

Я по очереди выпускал их из конюшни, и лошади сами решали, пробежаться ли им рысцой или просто пройтись, чтобы выгнать из шерсти злых блох. Графский жеребец, изящный и крепко сбитый, оказался норовистым. Черный, как само зло, но с белыми носочками на передних ногах, он пробежал по тропинке несколько раз и немного угомонился, – лишь тогда я отвел его обратно в конюшню.

Лошадей следовало вывести, чтобы в конюшне можно было спокойно поговорить. Когда мы зашли туда, лошадиное ржание заглушало тихий голос Альберта: только он пытался заговорить, как вновь и вновь беспомощно опускался на лежанку.

Томас посмотрел на меня и велел вывести лошадей во двор, пообещав потом пересказать историю Альберта.

Вообще-то я радовался, что опять сижу на лошади, с крупа которой виден раскинувшийся за трактиром луг. Мне полезно было проветриться и хорошенько обдумать все, что я услышал.

В голове у меня прояснилось, я даже вспомнил латинское изречение Томаса – “Fit erranti medicina confessio”. Это означает: “Признание – лекарство для того, кто совершил ошибку”.

Альберт убил графа и почти до смерти замучил себя, отказываясь от еды и питья. В конце концов он сознался, рассказав обо всем сначала Бигги, а потом Томасу, и это латинское выражение означало, видимо, что благодаря своему признанию Альберт вылечится.

Когда я только собрался выводить лошадей, он посмотрел своими темными, глубоко запавшими глазами на Томаса и спросил, как тот догадался, что он, Альберт, – француз. Томас поднялся, подошел к двери, за которой хранился инвентарь, и вытащил оттуда вилы.

– Вот это и навело меня на мысль, – ответил он, – в Дании не принято подрезать деревья так, чтобы ветви по форме становились похожими на вилы, как это делают во Франции: по мере того как дерево растет, на нем вырастает и заготовка для вил. Я заметил, что деревяшка здесь обточена по определенному лекалу. Тогда я понял, что искать, и нашел в кузнице лекало и не законченные еще заготовки. Но все-таки я не был до конца уверен, что ты француз. В молодости я несколько лет учился в Париже и однажды летом поехал в Севенны, в гости к приятелю, который был оттуда родом. Именно там я и узнал, как на деревьях “вырастают” готовые вилы. Позже я бывал и в немецких землях, и в Италии и Голландии, однако ничего подобного там не видел.