Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Приходит какой-то новый покой, скорее в душе, так ему кажется, потому что вокруг по-прежнему все время что-то творится, ему назначили компрессы и ингаляции, из-за температуры это пока что единственное лечение. От предложенных доктором Хофманом инъекций мышьяком он отказался, но со вчерашнего дня температура, похоже, и в самом деле стала спадать. Сегодня с утра, к примеру, она у него только слегка повышенная, с горлом все по-прежнему, хрипота, но говорить мешает лишь изредка. А больше всего он рад за Дору. С тех пор как Роберт здесь, она прямо преобразилась. Иногда эти двое сменяют друг друга, иной раз они сидят в комнате все втроем, обсуждают последние новости и сплетни из Праги, откуда только что пришла очередная почта, — почтой, кстати, теперь ведает Дора. Об этом настоятельно попросили родители, чем она необычайно горда и в одном из первых же писем осторожно напоминает насчет одеяла, она, мол, уже собралась сама купить в Вене, но Франц ведь ее тогда просто вышвырнет за дверь. Доктор смеется, когда читает эти строки, ему нравится, как она пишет, ее потешные, трогательные формулировки, — он, дескать, будет бурчать, что она ему в письме так мало места оставила, хотя на самом-то деле ему это только на руку. Ему нравится ее почерк, который, как она полагает, все больше становится похож на его собственный, нравится серьезность, с которой она благодарит его за то, что он позволил ей вести переписку. У него здесь и впрямь почти как прежде в конторе, чуть ли не каждый день надо отвечать на письма, конверты стопкой накапливаются на столе. Когда она пишет, он видит ее согбенную спину, но согбенную усердно, словно эта ноша ей в охотку, словно она не письмо пишет, а священнодействует.

Вечером, уже в постели, он спрашивает себя, что с ней будет. Что с ней станется, когда его уже не будет, куда она подастся. Немного странно и грустно думать о ней одной, без него, хотя ведь все свои первые годы она в Берлине без него жила и никогда на эту жизнь не жаловалась. Сейчас, прикрыв глаза, он, как ему кажется, видит: она не пропадет, ведь она хотя и хрупкая, но стойкая, такой, по крайней мере, он ее знает. Он мог бы на ней жениться, да он и сейчас еще может. Почему, собственно, он на ней не женится? Мысль несколько запоздалая, как он, хотя и не без оттенка облегчения, вынужден признать сейчас, когда он вообще не понимает, почему еще в Берлине ее не спросил. Об ответе ее он вообще не думает. А думает о Ф., почему та с самого начала была не той, а еще, но совсем отдаленно, о М., без особой боли, словно М. всего лишь логическое последствие ошибки, которой была его помолвка. До самой ночи он остается в приподнятом настроении, на его ночном столике лежит присланный редакцией экземпляр «Прагер прессе», где напечатана его «Жозефина», это тоже повод для радости, а еще Дора и ее новое платье, и даже еда была ему сегодня по вкусу, он и не припомнит, когда в последний раз с таким аппетитом ел.

Полночи он думает только об этом, не в смысле «да» или «нет», а лишь о том, как, ибо на сей раз он не хотел бы совершить ошибку; есть правила, которые он полагает нужным соблюсти, есть вдобавок обычные сомнения по поводу родителей, хотя собственные родители в данном случае не слишком его тревожат. Он должен сделать это не из угрызений совести, хотя совесть то и дело его мучит, ведь это он вовлек девушку в такую жизнь, там, в Мюрице, когда все или почти все уже можно было предвидеть. А тем более он не должен жениться из благодарности. Хотя благодарность его несомненна, сама по себе она основанием быть не может, зато ему вдруг почему-то становится важным благословение ее отца, ведь сейчас, не исключено, для него начинается совсем новая жизнь, жизнь иудея. На следующее утро он делает ей предложение. Особенно долго говорить не приходится, она сразу отвечает «да», она только что принесла завтрак, а тут вдруг такое. Но почему? — спрашивает она таким тоном, словно ей это и во сне не могло присниться. Разве для женитьбы обязательно иметь основания? Не напрасно же ты, такая молодая, была со мной, разве недостаточно твоих поцелуев, твоего лепета, всех наших ночей, признаний. Да нет же, говорит она, а потом сразу снова: да, хотя она не представляет, как отец даст ей согласие. Может, мне все это просто снится? — все еще не верит она. Ты правда меня спросил? Вот только отец; к сожалению, он с ее отцом даже не знаком. Давно, еще в Берлине, я иногда думала: надо ему про нас написать, про то, как нас свела жизнь, как мы живем. Но после первых же слов ничего не получалось. Только при чем тут «напрасно»? Любимый, говорит она как раз в ту секунду, когда в дверь стучится Роберт. Ей нелегко очнуться, к тому же доктор совсем разворошил ей волосы, так что вид у нее во всех смыслах изрядно растрепанный. По счастью, Роберт ничего не замечает, он просто слегка озадачен, — что, есть хорошие новости? — и тогда Дора открывает ему, какие именно у них хорошие новости.

Письмо он пишет до следующего утра, вернее, до обеда. Послание получается не очень длинное, страницы две, на которых он сообщает о себе, возраст, род занятий, о своей работе в агентстве, о том, что уже больше года на пенсии, потом вкратце о семье, родители, сестры, его отношение к вере праотцев. Он не пытается скрыть, что узы, связующие его с религией, не слишком прочны, однако благодаря встрече с Дорой он уже многому научился. Он упоминает посещения раввинской семинарии, быть может, слишком раболепно, в том смысле, что полагает, будто теперь наконец обрел истинный путь. О болезни своей говорит как бы между прочим — проходит сейчас курс лечения в санатории под Веной. Дора вместе с ним, она осведомлена обо всем, и он просит ее руки, в твердой вере и убежденности, что сможет быть ей хорошим супругом. Поскольку у него нет даже фотографии Дориного отца и он совершенно не знает человека, к которому обращается, ему очень трудно подбирать нужные слова, но Дора все одобряет, для нее главное — что он сделал ей предложение. Она еще ни разу в жизни не была на свадьбе, признается она, так что первая свадьба, на которой ей случится присутствовать, будет ее собственная. В мае, так ей хотелось бы, когда можно будет внизу, прямо в саду отпраздновать. Оттла должна быть обязательно, Элли, детишки, родители, если захотят в такую даль ехать, а еще Юдит и Макс, или, может, только Макс и Оттла. Так, примерно, могло бы все быть. Да? Письмо пока что не отослано, она сама потом отнесет его на почту, конверт уже надписан, и теперь им остается только одно — ждать.

8

С тех пор как он попросил ее руки, Дора совершенно преобразилась. В нее будто вдохнули новые силы, теперь-то уж она тем более не перестанет за него бороться и все, все сделает, чтобы он наконец попал в нужные руки. Им требуется по-настоящему хороший врач, не из тех, кто заранее списывает его со счетов, а такой, чтобы придумал что-то, нашел выход. Макс по телефону ей сказал, к кому обратиться, и вот в начале мая под каким-то предлогом она с утра пораньше едет в Вену в клинику и оформляет на вторую половину дня вызов нового врача. На обратном пути пишет Элли. Честно признается, что вызвала врача самовольно, Франц никогда не должен об этом узнать, а главное, о чем она сейчас просит, — ей срочно нужны деньги, только на этот, один-единственный раз, лишь бы врач Франца осмотрел и назначил необходимое лечение. Профессор Нойман. Сам он, к сожалению, приехать не сможет, посылает вместо себя некоего доктора Бека, это здоровенный мужчина, он прибывает минута в минуту, никуда не торопится и делает Францу от болей какую-то сложную инъекцию спиртом. Но кроме этого мало что можно сделать. Гортань, а отчасти и надгортанник безнадежно поражены болезнью, а умерщвление нерва произвести, к сожалению, не удается. Звучит не слишком утешительно, но что все-таки это означает? Дора ведет доктора Бека в комнату-читальню, где как раз никого нет, и там он открывает ей всю правду. Еще месяца три, говорит доктор Бек. И советует перевезти больного в Прагу, что Дора отметает сразу же, — стоит ей заикнуться о Праге, Франц сразу поймет, что он обречен. Что ж, решать, разумеется, ей, замечает доктор Бек. Очевидно, он полагает, что она жена, Дора чуть было его не поправляет, а сама все никак не сообразит, что же именно он ей сказал своим ответом. Три месяца — это минимум или максимум? Она провожает доктора Бека до дверей, желает ему счастливого пути, а сама, будто оглушенная, еще долго смотрит ему вслед, прислонившись к двери, пока постепенно не начинает понимать.

Роберт, похоже, давно все понял. По телефону он пытается ее утешить, советует пойти прогуляться, в таком состоянии ей нельзя показываться Францу. От ходьбы ей и вправду делается легче, она и не догадывалась, сколько за час можно отшагать, куда-то совсем далеко, до верхних виноградников, где она еще какое-то время сидит на краю лужка, думает о жизни, о том, сколько ей еще с Францем осталось, то в ярости от отчаяния, то вдруг на удивление спокойно, с какой-то неистовой готовностью все принять. Ужасно, но в ней растекается странный покой. Всю обратную дорогу, то и дело спотыкаясь, чуть не падая, она плачет и молится, и потом тоже, всю ночь напролет, до самого утра, но утром она, как всегда, подаст Францу завтрак. От нее Франц ничего не узнает. Они обвенчаются и будут вместе здесь жить. Разве она не знала с самого начала: надо благодарить каждый прожитый день. Вчерашний укол немного помог, и все равно вид у Франца подавленный, словно он все же почувствовал что-то, да и на нее иной раз все еще накатывает, особенно вечером, когда у себя в комнате она думает о баронессе, которую все-таки хотят вылечить, и никак не может смириться с тем, что ее пример к Францу почему-то неприложим. Она позвонила Роберту, которого даже не пришлось долго просить: он уже на днях вернется и будет ей помогать. Она и Максу позвонила, прямо ему сказала, что надежд больше нет, от матери и Элли она до сих пор это скрывала, но ведь те и не спрашивали по-настоящему, по привычке, наверно, словно для них его болезнь всего лишь нескончаемая череда перепадов, то лучше, то хуже. Франц визит врача просто принял к сведению, даже не спросил, кто, зачем, откуда, даже о проклятых деньгах на сей раз не сокрушался. Он очень сдал, но улыбается, когда она приходит, хотя у него боли, это видно при каждом его глотке, а он все равно изо всех сил старается, чтобы она не заметила. Вечером он выпил вина, спросил о почте, когда можно ждать Роберта, что сказал по телефону Макс, который, оказывается, собрался вскоре их навестить, что ж, хорошо, раз уж это Макс, потому что никаких других посетителей он видеть не хочет.