И снятся белые снега… - Лидия Вакуловская

Столь непредвиденное сообщение обрадовало Ушарова. Конечно, радости в том, что где-то мучается от боли, а возможно, умирает человек, — мало. Вернее, тут вовсе не до радости. Но Ушарова радовал сам рейс, не причина его, а сам факт: то, что предстоит лететь в Северный. Именно в Северный, а не к Медвежьей сопке иди в Прозрение. И если бы ему сейчас, скажем, предложили лететь в Москву или на берег Крыма, где в разгаре бархатный сезон, это обрадовало бы его куда меньше, чем предстоящий полет в Северный. Даже вовсе не обрадовало бы.

В Северный Платон Ушаров рассчитывал попасть не раньше чем через месяц, когда начнется переброска грузов на дрейфующую в Ледовитом океане полярную станцию. Тогда Северный станет перевалочной базой. И вот почему. Если поставить на карте две точки: одну в глубине чукотского материка, там, где базируется отряд полярной авиации, в котором служит Ушаров, а другую — в глубине Ледовитого океана, там, где находится дрейфующая станция «Северный полюс», то поселок Северный окажется как раз посредине этих двух точек. Он, поселок Северный, всегда остается той точкой, на которой кончается чукотский материк, то есть земля, и начинается Ледовитый океан. Или наоборот, — на которой кончается Ледовитый океан и начинается земля, то есть чукотский материк. И поэтому нет лучше перевалочной базы, чем поселок Северный, для переброски грузов с материка на «СП», когда «СП» пускается в дрейф по юго-востоку Ледовитого океана.

Но в Северный, как уже известно, Платон Ушаров думал попасть не раньше как через месяц. Ибо только через месяц «СП» выйдет на самую подходящую долготу, займет самую подходящую широту в океанском просторе для того, чтобы летчики начали переброску грузов.

И вдруг — на тебе! Командование, словно учло, что сегодня у него, так сказать, исторический день (стукнет сорок), и в качестве сюрприза преподнесло этот нежданный-негаданный рейс. Что ж, огромное спасибо командованию.

Ушаров тут же поднял на ноги свой экипаж. Пока ребята умывались у крыльца гостиницы (экипаж был холостяцкий и все летчики обитали в гостинице), подошел автобус. В девять позавтракали. В половине десятого были на аэродроме.

Чернота ночи медленно расплывалась в утреннюю синь. По до рассвета еще было далеко. Звезды потихоньку, украдкой, точно совершали недозволенное, покидали небо.

А те, что оставались на нем, заметно бледнели, свет их становился тоненьким и блеклым.

Фонари скупо освещали аэродром. Только взлетную полосу жарко обжигали лучи двух лупатых прожекторов, глазевших с высокой крыши диспетчерской. В конце взлетной полосы, присев на хвост, сиротливо стоял их самолет. К нему, густо пыля снегом, бежал веселенький, выкрашенный в белый цвет (а что, неплохо придумали!) бензовоз, неся в своем пузатом чреве живительный напиток для моторов — очищенный, профильтрованный, высококачественный бензин марки «А».

Выйдя из автобуса, экипаж раскололся: четверо пошли к самолету, а Ушаров свернул к диспетчерской.

Дежурил Семен Андреевич Воронков — старый северный волк, командовавший воздухом на этом аэродроме третий десяток лет.

— Привет, Андреич! Какую подлость готовят нам сегодня боги-синоптики? — спросил Ушаров таким тоном, каким говорят люди, не умеющие да и не желающие скрыть большую, нежданно навалившуюся радость.

— Пока ничего такого, погода в норме, — Воронков подал Ушарову задание на вылет, предупредил: — С тобой летит пассажир, прямо до Северного.

— Опять двадцать пять! До каких пор на грузовые машины будут сажать пассажиров? — Похоже, Ушаров пытался возмутиться. Но возмущения не получилось. И голос, и взгляд его свидетельствовали, что говорит он это просто так, скорее для порядка.

Воронков заметил настроение командира и спросил:

— Не к награде ли тебя представили? Я слышал, на некоторых ребят послали в Москву документы.

— На некоторых только послали, а некоторые уже получили: я, например. Так что поздравь и будь здоров, Андреич! — ответил Ушаров и, легонько припечатав широкой ладонью плечо Воронкова, вышел.

В коридоре навстречу Ушарову со скамьи поднялась женщина в просторном, туго набитом ватой пальто (на случай стоградусных морозов, что ли?), круглолицая, загоревшая тем цепким южным загаром, который держится всю зиму, от сезона до сезона.

— Вы не Ушак-паша будете? — улыбнулась она.

Он коротко глянул на нее с высоты своего высоченного роста. Кустистые черные брови его дрогнули, выгнулись, стукнулись друг о дружку и разошлись по своим местам.

И когда брови проделали такую манипуляцию, глаза смотрели на незнакомку и будто говорили: «Да, меня зовут Ушак-пашой. Но зовут так товарищи и друзья. Что касается вас, гражданка, то с какой стати вы меня так называете?»

Так он думал. А спросил другое.

— Что вы хотели? — спросил он.

— Мне сказали, что я полечу с Ушак-пашой. — Она явно была смущена его неприветливостью. И уточнила: — Выходит, что не вы?

— Пойдемте, — бросил ей Ушаров.

Он крупно шагал впереди своей пассажирки, помахивая небольшим чемоданчиком. Одет он был несколько странно: теплая пыжиковая шапка, короткое, подбитое белым барашком пальто (оно было расстегнуто, меховая подкладка отворачивалась при каждом движении) и… лакированные остроносые туфли, отчаянно скрипевшие на снегу.

Он оглянулся, когда пассажирка остановилась, чтобы взять в другую руку объемистый, с раздутыми боками чемодан. Ушаров вернулся к женщине, молча взял у нее чемодан и зашагал к самолету, снова опередив свою пассажирку.

В самолете было холодно. Изо рта густо валил пар. Узкие скамейки вдоль бортов были забаррикадированы ящиками. Взглянув на ящики, Ушаров мигом определил их содержимое: картошка!

— Придется устраиваться на ящиках, — сказал Ушаров, кивнув пассажирке. И хотя женщина не проявляла никакого неудовольствия, заметил; — На грузовых машинах комфорт пока не предусмотрен.

Ушаров ушел в кабину, захлопнув за собой дверцу.

Женщина осталась одна в холодном и темном (электричества почему-то не зажигали) корпусе самолета. Осталась одни на один с ящиками, хранящими ужасно ценную для северян вещь — свежую, в первозданном виде, самую что ни на есть натуральную картошку.

Спустя минуту самолет задрожал как в лихорадке: включили моторы. Машина постояла еще немного на месте, потом поползла, потом побежала по снегу. Наконец оторвалась от земли и стала набирать высоту.

Пассажирка взглянула на ручные часики: десять.

«Через два часа встретимся», — подумала она.

Она расстегнула пальто, ослабила узел пушистого платка: в самолете начинало теплеть от работающих двигателей.

На потолке ржавым светом зажглась тощая, похожая на сливу, лампочка.

В этом самолете было не так уж плохо, как показалось вначале.

2

— Ася, уже десять! Слышишь, десять! — нетерпеливо сказала женщина.

Женщину эту тоже звали Асей. У нее было смуглое от природы лицо, синие-пресиние глаза и красивые ровные зубы.

Эта Ася стояла у порога крохотной комнатушки, где с величайшим трудом вмещались две узкие кровати и разделявший их столик, плотно придавленный к окну. На ней был дубленый, мелко присборенный в талии полушубок, серый пуховый платок и черные валенки. В одной руке она держала туго набитый портфель, другая рука в красной варежке тянулась к выключателю. Эта Ася собиралась погасить в комнате свет.

— Подожди, сейчас! — мгновенно отозвалась другая Ася. — Сейчас…

Другая Ася торопливо допивала чай, стоя у стола. Чай она пила вприкуску, тихонько и с удовольствием похрустывая сахаром.

— Слушай… — сказала первая Ася.

— Я готова!

Другая Ася схватила с кровати меховую шапку с длинными ушами. Но шапку она сразу не надела, а сунула ее под мышку. Свободной рукой она перебросила со спины на грудь толстую длиннющую косу и проворно завернула ее вокруг шеи — как шарф. Коса была желтая, цвета спелой ржи, и шарф издали выглядел очень эффектно. Потом она нахлобучила шапку, надела полушубок (точь-в-точь такой же, как у первой Аси), втолкнула за борт полушубка два блокнота. И только тогда обнаружила, что на ногах у нее одни меховые носки. Она плюхнулась на колени, полезла под кровать за валенками.

Эта Ася моложе первой Аси. У нее топкие черты лица, тоненький изящный носик, тонкие брови над продолговатыми серыми глазищами. Чуть удивленные, эти глазищи всегда ведут себя неспокойно. Будто им ужасно тесно в границах густых ресниц, будто им все время хочется вырваться из этих границ и упорхнуть куда-то. И если бы к глазам подходило слово непоседливые, Асины глаза следовало бы назвать именно этим словом.

Наконец валенки перекочевали из-под кровати туда, куда им положено было перекочевать, — на ноги.

— Все, пошли!

Щелкнул выключатель. Комната погрузилась в темноту.