Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной - Вика Соева

— Ой, не могу! Ну что за веселые девчата попались!

На веселье подгребает Сексуально Озабоченный — молодец с редкой бородкой. Не насмотрелся на голых баб. Разглядывает.

Сплевываю:

— Ну, что? Кому первому отсосать?

Набоковед совсем сгибается от смеха. Сексуально Озабоченный краснеет. По Таньке впору баланс белого устанавливать. Рыбак соизволяет подать голос — рокочущий богатырский бас:

— Накормите молодиц по первой, ухари.

Сглатываю. Однако. Ставр Годинович. От одного голоса кончить можно.

— Мы, вообще-то, смирные, — Набоковед наливает в плошки. — Почти что научные сотрудники.

— Сразу видно, — подтверждаю. — Интеллект не пропьешь.

Набоковед снова ржет. Табун в одной глотке.

— Так, девушки, вы как предпочитаете — уху или рыбный суп?

Переглядываемся. Нюхаем.

— Какая разница, господин Гумберт?

— Принципиальная. Если с водкой, то уха, ежели без нее, родимой, то, прости Господи (осеняется крестным знамением), рыбный суп.

— Тогда уху. Заодно и продезинфицируемся.

Махаем. Хлебаем. Смелеем.

— А младший научный сотрудник почему такой молчаливый? — вопрошает Танька. — Чего стесняться после того, как вы так внимательно нас разглядывали?

Набоковед отрывается от плошки и дружелюбно бьет деревянной ложкой Сексуально Озабоченного по лбу.

— Отвечай девушкам, тебя спрашивают.

— Я думаю, — бурчит молодой.

Ловлю взгляд:

— И о чем же?

Сексуально Озабоченный хмыкае:

— О том, что бы я делал, если бы был женщиной…

— Укатайка! — восхищается Набоковед. — И что надумал?

— Я бы был лесбиянкой.

Давлюсь. Танька услужливо колотит по спине. Набоковед утирает слезы. Сексуально Озабоченный невозмутимо кушает.

46. Возвращение

— Ну, девоньки, вам туда, — Ставр Годинович указует огроменной ладонью. — Ничего, вы налегке, авось и дойдете.

Танька крепко держится за руку.

— Ну что ж, будем правдивы, пойдем пустыней, не будем искать богов, но разобьем сердца, готовые поклониться, — тяну полюбовницу за собой.

Поднимаемся по склону. На вершине оборачиваемся. Тлен осени охватил все вокруг, испятнал тусклыми пятнами землю и небо, лишь река свинцовым потоком пробирается среди былых гущ почерневших ив и осин. Льдистая прозелень, пар изо рта, пылающие щеки после ухи. Танька что-то бормочет. Прислушиваюсь:

— Надо было дать, надо было дать, надо было дать…

— Ты чего?

— Надо было дать, тогда, может быть, довезли…

— Кто?!

— Эти… рыбаки…

— Какие рыбаки?!

Танька останавливается.

— Издеваешься?

Плотнее кутаюсь в плащ, качаю головой. Холодно.

— Так, — решительно говорит Танька. — Возвращаемся. Идем на сеновал. Раздеваемся. Зазываем рыбаков и… и… и расплачиваемся. У кого-то палочка-выручалочка, а у нас — дырочка-выручалочка.

Наконец-то доходит:

— Так ты думала, что они рыбаки?

— Ты меня пугаешь, — признается Лярва. — Кто же это тогда?

— Бог.

— ?

— Бог.

— ?!

— Бог. О святой Троице читала? Отец, сын и святой дух… ну, и далее по тексту.

Танька смотрит безумными глазами. Мило улыбаюсь:

— Кстати, ты видела у них какое-нибудь средство передвижения? Машину? Лодку? Ишака?

— Если бы мы были в другом месте, то это бы было действительно смешно, Вика. Но сейчас, — готова расплакаться. — Думаешь я тебе поверю? Поверю, да?! Так вот, я тебе — верю!!!

Обнимаемся, замираем. Истерика утихает. В разрыве облаков показывается солнце. Становится легче.

Выходим на тропинку. Точнее — жидкий поток грязи, взбитый многочисленными ногами, обутыми в громадные кирзовые сапоги. Люди возникли из одной бесконечности и канули в дргую. Движемся параллельным курсом по жухлой траве. Ледяное дыхание близкой зимы хватает за коленки.

— Холодом веет от всякого глубокого познания. Холодны, как лед, самые глубокие источники духа…

— Опять он? — уныло интересуется окоченевшая Танька. — Заратустра?

— Иди в жопу.

Тащимся дальше.

— Вика, а что такое бог?

— Необходимое пограничное понятие всех теоретико-познавательных размышлений, или неизбежный индекс для конструирования известных пограничных понятий.

— Тяжелая штука жизнь… — вздыхает Танька.

— Брось. Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.

— Я ее о высоком… о самом важном… а она мне тут — индекс, пограничное понятие, ослица…

— Ну, если хочешь… Если бы существовал бог, как кто-нибудь мог бы удержаться, чтобы не стать им. Следовательно, бога нет.

— Бред. Бред. Бред! БРЕД! — Танька останавливается, затравленно озирается. — Или я с ума схожу? — жалобный взгляд.

Шлепаем дальше. Натыкаемся на ручеек, забитый пластинами прозрачного льда. Солнце не достигает дна оврага, и зима тайно оккупировала непредусмотрительно оставленный осенью участок территории. Тропинка ныряет в ледяной сумрак. Останавливаемся.

— Mamako atomba! — шарю по карманам. Есть! Мятая пачка «Рака легких». — Будешь?

У Таньки в сумочке находится длиннющий мундштук. Завтрак у бабушки Тиффани в деревне. Сюрреалистическое зрелище.

— Я туда не полезу, — предупреждает Лярва. — Будем стоять здесь и… и курить. Пока кто-нибудь не проедет на тра-а-а-кторэ…

— На трах-х-х-торе, — поправляю.

— Эх, надо было отсосать… — кручинится. — Он бы согласился? А почему и нет… Творец сущего и ссущего… все такое… имеет законное право…

Окрест раздается жуткое чавканье. Вздрагиваем. Теснее прижимаемся друг к дружке. Чавканье угрожающе приближается. Чудится в нем Шива, высасывающий через глаза содержимое человеческих оболочек. Поднимается смоляной дым. Ветер пропитывается парами плохо переваренной соляры.

— Что это?! — кашляет Танька. Ее выворачивает.

— Стой нормально! — пихаю в бок. — Аборэгэн на трах-х-хторе! У тебя выпадает редкий шанс поминетится.

— Уступаю его тебе.

Дежурные улыбочки. Трактор переваливает через взгорок и ползет к нам, оставляя позади взбитую глинистую топь. Притормаживает. За рычагами восседает некто… нечто… столь же огромное, сколь и бесформенное. Гладкое лицо, прозрачные до сумасшествия глаза. Улыбка. Самоед и бляди. Картина маслом.

— В-в-в-в-АМ (Танька вздрагивает) к-к-к-к-у-у-у-ДА! — именно так — с бодрым утверждением в конце вроде бы вопросительной фразы.

— В город! — ору.

Черный дым вытекает из трубы трах-тора густым нефтяным потоком и собирается на земле обширной лужей.

— Г-г-г-г-ОР! — д-д-д… н-н-н-е-е-е-е-е… — Самоед потирает зеркальный подбородок.

— Только не говори мне, что это — Адам, — бормочет Танька.

— Т-т-т-у-у-у-ДА! — К-к-к-а-а-а-й-м-м-м-а-а-а-РЫ! — Адам тычет себе за плечо.

— Ну nihyera себе забрались, — подбадриваю угасающую Лярву. — Каймановы острова поблизости! А там что? — указую по ходу трах-тора.

— Услады, — внезапно сказано ровно, без заиканья, с чувственным придыханием. — Услады.

Переглядываемся.

Услады так Услады.

47. Услады

Название у деревеньки оказывается еще более завлекательным — «Нижние Услады», о чем честно сообщает покосившаяся табличка на обочине местного хайвэя, гордо прорезающего скопление двух десятков домишек суровой постопью конченного алкоголика, то бишь качаясь из стороны в сторону и с завидной регулярностью ныряя в глубокие глинистые каверны. Тьма настолько сгустилась между пускающими дымки избами, что даже разгар осеннего дня не в силах изгнать ее из морщинистой плоти селения. Услады походят на грязного и вонючего бомжа, прикорнувшего на куче мусора.

Адам лихо бросает трах-тор с пригорка на хайвэй, машина с воем вгрызается в напластования еще древлянской грязи, ныряет в кремообразную субстанцию, окатывается с крыши до колес и, довольно похрюкивая, катит по тракту.

— Мы-мы-мы-мы… blyad' … как-как-как… жжжены декабристов… японда-бихер! — от культорологического шока Танька переходит на народную речь.

— Эге-гей!!! — орет Адам и машет прохожим. Из под колес разлетаются куры и поросята.

Покосившиеся столбы с оборванными проводами намекают на отсутствие электричества. Парадиз еще только в предвкушении первородного греха. А вот и доказательство — на лавочке перед халупой распологается юная парочка и ничтоже смущаясь вкушает прелести совокупления на свежем воздухе. Девочка задумчиво разглядывает наш трах-тор и грызет сэмэчки, а мальчик с румянцем во всю щеку трудится над ее белым щедрым задом. Звуков не слышно, но ощущается полная гармония.

— Г-г-г-ань-КА, — поясняет Адам, переквалифицировавшись заодно в гида, — и-и-и Пе-пе-пе-ть-КА! Эге-гей!

Петька замирает, увидев нас. Аплодируем, подбадриваем. Анька поворачивается, что-то говорит партнеру, и тот возобновляет поршнеобразные движения.