Замогильные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

Раздался громкій и пронзительный звонокъ, сопровождавшійся появленіемъ смазливой горничной на верхнемъ концѣ галлереи. Она постучалась въ дверь одного изъ нумеровъ, вошла, получила приказаніе и выбѣжала на противоположный конецъ галлереи, откуда было открыто окно во дворъ.

— Самъ!

— Чего? — откликнулся голосъ человѣка въ бѣлой шляпѣ.

— Двадцать второй нумеръ спрашиваетъ сапоги.

— Скажите двадцать второму нумеру, что сапоги его стоятъ смирно и ждутъ своей очереди.

— Не дурачьтесь, пожалуйста, Самъ: джентльменъ говоритъ, что апоги нужны ему сейчасъ, сію минуту! Слышите ли?

— Какъ не слышать васъ, соловей мой голосистый! Очень слышу, ласточка вы моя. Да только вотъ что, касатка: здѣсь, видите ли, одиннадцать паръ сапоговъ да одинъ башмакъ, который принадлежитъ шестому нумеру съ деревянной ногой. Одиннадцать сапоговъ, трещетка вы моя, должны быть приготовлены къ половинѣ девятаго, a башмакъ къ девяти. Что за выскочка двадцать второй нумеръ? Скажите ему, сорока вы моя, что на все бываетъ свой чередъ, какъ говаривалъ одинъ ученый, собираясь идти въ кабакъ.

И, высказавъ эту сентенцію, долговязый малый, перегнувшись въ три погибели, принялся съ новымъ рвеніемъ за свою работу.

Еще раздался звонокъ, и на этотъ разъ явилась на галлереѣ почтенная старушка, сама содержательница "Бѣлаго Оленя".

— Самъ! — вскричала старушка. — Куда онъ дѣвался, этотъ пучеглазый лѣнивецъ. Вы здѣсь, Самъ. Что-жъ вы не отвѣчаете?

— Какъ же мнѣ отвѣчать, сударыня, когда вы сами кричите? — возразилъ Самъ довольно грубымъ тономъ. — "Молчи и слушай", говорилъ одинъ философъ, когда…

— Молчи, пустой болтунъ! Вычистите сейчасъ же вотъ эти башмаки для семнадцатаго нумера, и отнесите ихъ въ гостиную, что въ первомъ этажѣ, пятый нумеръ.

Старушка бросила на землю башмаки и ушла.

— Пятый нумеръ, — говорилъ Самъ, поднимая башмаки и вынимая кусокъ мѣла изъ своего кармана, чтобъ сдѣлать замѣтку на ихъ подошвахъ. — Дамскіе башмаки въ гостиной. Это, видно, не простая штучка!

— Она пріѣхала сегодня поутру, — сказала горничная, продолжавшая стоять на галлереѣ,- пріѣхала въ почтовой каретѣ вмѣстѣ съ джентльменомъ, который требуетъ свои сапоги. И вамъ лучше прямо приниматься за свое дѣло и не болтать всякаго вздора: вотъ все, что я вамъ скажу.

— Что-жъ вы объ этомъ не объявили прежде? — сказалъ Самъ съ великимъ негодованіемъ, отдѣляя джентльменскіе сапоги отъ грязной группы ихъ товарищей. — Я вѣдь прежде думалъ, что онъ такъ себѣ какой-нибудь скалдырникъ въ три пени за чистку. Вишь ты, джентльменъ и леди въ почтовой каретѣ! Это, авось, пахнетъ двумя шилингами за разъ.

И подъ вліяніемъ этого вдохновительнаго размышленія м-ръ Самуэль принялся за свою работу съ такимъ пламеннымъ усердіемъ, что менѣе чѣмъ въ пять минутъ джентльменскіе сапоги и башмаки знатной леди сіяли самымъ яркимъ блескомъ. Полюбовавшись на произведеніе своего искусства, онъ взялъ ихъ въ обѣ руки и немедленно явился передъ дверью пятаго нумера.

— Войдите! — воскликнулъ мужской голосъ въ отвѣтъ на стукъ Самуэля.

Онъ вошелъ и отвѣсилъ низкій поклонъ, увидѣвъ предъ собой леди и джентльмена, сидѣвшихъ за столомъ. Затѣмъ, поставивъ сапоги y ногъ джентльмена, a башмаки y ногъ знатной дамы, онъ поклонился еще разъ и попятился назадъ къ дверямъ.

— Послушайте, любезный! — сказалъ джентльменъ.

— Чего изволите, сэръ?

— Не знаете ли вы, гдѣ… гдѣ выпрашиваютъ позволеніе на женитьбу?

— Есть такая контора, сэръ.

— Ну, да, контора. Знаете вы, гдѣ она?

— Знаю, сэръ.

— Гдѣ же?

— На Павловскомъ подворьѣ, сэръ, подлѣ книжной лавки съ одной стороны. Мальчишки покажутъ, сэръ.

— Какъ мальчишки?

— Да такъ, мальчишки въ бѣлыхъ передникахъ, которые за тѣмъ и приставлены, чтобъ показывать дорогу джентльменамъ, вступающимъ въ бракъ. Когда какой-нибудь джентльменъ подозрительной наружности проходитъ мимо, они начинаютъ кричать: "Позволенія, сэръ, позволенія! Сюда пожалуйте!" Странныя ребята, провалъ ихъ возьми!

— Зачѣмъ же они кричатъ?

— Какъ зачѣмъ, сэръ? Они ужъ, видно, на томъ стоятъ. И вѣдь чѣмъ иной разъ чортъ не шутитъ: они раззадориваютъ и такихъ джентльменовъ, которымъ вовсе не приходила въ голову женитьба.

— Вы это какъ знаете? Развѣ самому пришлось испытать?

— Нѣтъ, сэръ, Богъ миловалъ, a съ другими бывали такія оказіи… да вотъ хоть и съ моимъ отцомъ, примѣромъ сказать: былъ онъ вдовецъ, сэръ, и послѣ смерти своей супружницы растолстѣлъ такъ, что Боже упаси. Проживалъ онъ въ кучерахъ y одной леди, которая — помяни Богъ ея душу — оставила ему въ наслѣдство четыреста фунтовъ чистоганомъ. Ну, дѣло извѣстное, сэръ, коли деньги завелись въ карманѣ, надобно положить ихъ въ банкъ, да и получать себѣ законные проценты. Такъ и сдѣлалъ… то есть оно выходитъ, что такъ, собственно говоря, хотѣлъ сдѣлать мой покойный родитель, — хотѣлъ, да и не сдѣлалъ.

— Отчего же?

— Да вотъ отъ этихъ именно крикуновъ — пострѣлъ ихъ побери. — Идетъ онъ одинъ разъ мимо книжной лавки, a они выбѣжали навстрѣчу, загородили дорогу, да и ну кричать: — "позволенія, сэръ, позволенія!" — Чего? — говоритъ мой отецъ. — "Позволенія, сэръ", — говоритъ крючекъ. — Какого позволенія? — говоритъ мой отецъ. — "Вступить въ законный бракъ", — говоритъ крючокъ. — Отвяжись ты, окаянный, — говоритъ мой отецъ: — я вовсе не думалъ объ этомъ. — "А почемужъ бы вамъ не думать?" — говоритъ крючокъ. Отецъ мой призадумался да и сталъ, сталъ да и говоритъ: — Нѣтъ, говоритъ, я слишкомъ старъ для женитьбы, да и толстъ черезчуръ: куда мнѣ?- "О, помилуйте, говоритъ крючекъ, это y насъ, ничего ни почемъ: въ прошлый понедѣльникъ мы женили джентльмена вдвое толще васъ". — Будто бы! — говоритъ мой отецъ. — "Честное слово! — говоритъ крючокъ, — вы сущій птенецъ, въ сравненіи съ нимъ — сюда, сэръ, сюда"! Дѣлать нечего, сэръ: идетъ мой отецъ, какъ ручной орангутанъ за хозяиномъ своимъ, и вотъ онъ входитъ на задній дворъ, въ контору, гдѣ сидитъ пожилой джентльменъ между огромными кипами бумагъ, съ зелеными очками на носу. — "Прошу присѣсть, — говоритъ пожилой джентльменъ моему отцу, — я покамѣстъ наведу справки и скрѣплю такой-то артикулъ". — Покорно благодаримъ за ласковое слово, — говоритъ мой отецъ. Вотъ онъ и сѣлъ, сэръ, сѣлъ да и задумался насчетъ, эдакъ, разныхъ странностей въ человѣческой судьбѣ. — "А что, сэръ, какъ васъ зовутъ"? — говоритъ вдругъ пожилой джентльменъ. — Тонни Уэллеръ, — говоритъ мой отецъ. — "А сколько вамъ лѣтъ"? — Пятьдесятъ восемь, — говорить мой отецъ. — "Цвѣтущій возрастъ, самая пора для вступленія въ бракъ, — говоритъ пожилой джентльменъ, — a какъ зовутъ вашу невѣсту"? — Отецъ мой сталъ въ тупикъ. — Не знаю, — говоритъ, — y меня нѣтъ невѣсты. — "Какъ не знаете? — говоритъ пожилой джентльменъ: зачѣмъ же вы сюда пришли? да какъ вы смѣли, говоритъ, да я васъ, говоритъ, да вы y меня!.. " говоритъ. Дѣлать нечего, отецъ мой струхнулъ. Мѣсто присутственное: шутить нечего. — Нельзя ли, говоритъ мой отецъ, послѣ вписать невѣсту! — "Нѣтъ, — говоритъ пожилой джентльменъ, — никакъ нельзя". Такъ и быть, говоритъ мой отецъ: пишите м-съ Сусанну Клеркъ, вдову сорока трехъ лѣтъ, прачку ремесломъ, изъ прихода Маріи Магдалины: я еще ей ничего не говорилъ, ну, да, авось, она не заартачится: баба повадливая! — Пожилой джентльменъ изготовилъ листъ, приложилъ печать и всучилъ моему отцу. Такъ и случилось, сэръ: Сусанна Клеркъ не заартачилась, и четыреста фунтиковъ лопнули для меня однажды навсегда! Кажется, я обезпокоилъ вашу милость, — сказалъ Самуэль въ заключеніе своего печальнаго разсказа, — прошу извинить, сэръ; но ужъ если зайдетъ рѣчь насчетъ этого предмета, такъ ужъ наше почтеніе, — языкъ безъ костей.

Простоявъ съ минуту y дверей и видя, что его не спрашиваютъ ни о чемъ, Самъ поклонился и ушелъ.

— Половина десятаго… пора… концы въ воду, — проговорилъ джентльменъ, въ которомъ читатель, безъ сомнѣнія, угадалъ пріятеля нашего, Альфреда Джингля.

— Кудажъ ты, мой милый? — спросила дѣвственная тетка.

— За позволеніемъ, мой ангелъ… вписать… объявить пастору, и завтра ты моя… моя навѣки! — сказалъ м-ръ Джингль, пожимая руку своей невѣсты.

— За позволеніемъ! — пропищала Рахиль, краснѣя, какъ піонъ.

— За позволеніемъ, — повторилъ м-ръ Джингль.

Лечу за облака на крыліяхъ любви!Тра-ла-ла… трахъ-трахъ тарарахъ!

— Милый мой поэтъ! — воскликнула Рахиль.

— Мнѣ ли не быть поэтомъ, прелестная вдохновительница моей музы! — возгласилъ счастливый Альфредъ Джингль.

— Не могутъ ли насъ обвѣнчать къ вечеру сегодня? — спросила Рахиль.

— Не могутъ, мой ангелъ… запись… приготовленія… завтра поутру.

— Я такъ боюсь, мой милый: братъ легко можетъ узнать, гдѣ мы остановились! — замѣтила померанцовая невѣста, испустивъ глубокій вздохъ.