Незалеченные раны. Как травмированные люди становятся теми, кто причиняет боль - Ахона Гуха

жгут и потрошат себя, а также вставляют предметы в различные отверстия или глотают их. В случае некоторых травмированных людей самоповреждения могут выполнять регуляторную функцию, поскольку эндорфины, которые вырабатываются при боли, успокаивают. Они также могут быть способом сообщить о своем дистрессе, попросить о помощи или наказать себя. Со временем самоповреждения становятся главным способом, которым человек выражает свои чувства и справляется с трудностями, что может привести к летальному исходу. Взятие под контроль и сведение к минимуму самоповреждений является важной частью работы с некоторыми жертвами, и иногда нам сложно заставить человека отказаться от хорошо сформированного механизма управления стрессом и заменить его более адаптивным способом выражения дистресса. Такое поведение подвергается стигматизации, и иногда специалисты, которые должны оказывать помощь жертвам, ошибочно принимают его за попытку привлечь внимание.

Я сочувствую специалистам: тяжело пытаться вылечить человека, который сразу начинает совершать поступки, противоречащие вашим попыткам, особенно если вы не получаете поддержки в стремлении понять первоначальные причины его боли. Тем не менее, способы, к которым прибегают некоторые профессионалы, будь то зашивание самоповреждений без анестезии или помещение суицидально настроенных людей в одиночные камеры без какой‑либо стимуляции, только провоцируют необоснованную психологическую боль, лишают пациентов человеческого достоинства и часто являются отражением первоначальных травм.

Когда я работала с подростками в службе защиты детей еще до того, как стать психологом, к нам попала очень проблемная девушка. Она причиняла себе серьезные самоповреждения, в том числе втыкала в руку крупные металлические предметы и повсюду разбрызгивала кровь. Она делала это бесстрастно и отрешенно, не выражая никаких явных эмоций, за исключением легкого веселья, вызванного ужасом окружающих. Фельдшеры скорой помощи бывали у нее дома несколько раз в день. Они устали бинтовать ее раны, понимая, что она сорвет бинты и разрежет швы, как только они уедут. Эта девушка находилась (она покончила с собой через несколько лет) в крайне возбужденном состоянии. Оглядываясь назад, я понимаю, что ей пошли бы на пользу принудительные психиатрические вмешательства, которые позволили бы понять, сдержать и взять под контроль ее поведение.

К сожалению, службы защиты детей и подростков получают катастрофически мало финансирования в большинстве австралийских штатов. В системе есть множество трещин, и эта девушка просто попала в одну из них. Она отказалась от медицинской помощи и не желала даже разговаривать с психологом в амбулаторных условиях. С ее поведением боролись прямо в обществе (организации, работавшие с ней, приложили героические усилия, но им не хватало знаний). Я не утверждаю, что более ранние и комплексные психиатрические вмешательства спасли бы ей жизнь – иногда люди испытывают настолько сильный дистресс, что предпочитают умереть, несмотря на все попытки помощи – но они хотя бы могли подарить ей шанс и возможность принять информированное решение.

Некоторые взрослые, с кем я работала в пенитенциарной системе, когда‑то были плодами, подвергавшимися воздействию метамфетамина в утробе. У кого‑то был фетальный алкогольный синдром, из‑за которого их неврологическое развитие нарушилось еще до рождения. Впоследствии у людей возникали проблемы, связанные с импульсивностью, гневом и саморегуляцией. Биологические, социальные и психологические факторы образовывали опасную смесь. Некоторые мои клиенты в младенчестве подвергались жестокому обращению со стороны родителей и других близких людей, а также были изнасилованы родственниками или занимались проституцией по их принуждению. Их швыряли, били, обнажали, пороли, резали и обжигали. В некоторых моих клиентов родители вбивали колья и гвозди в качестве наказания. Кого‑то разрешали насиловать многочисленным сексуальным партнерам матери или заставляли заниматься сексом с братьями, сестрами и даже домашними животными. Были те, кого трясли в приступах ярости, травмируя нежный детский мозг. Кто‑то под воздействием родителей начал употреблять наркотики в четыре года (в этом возрасте у ребенка только начинают выпадать молочные зубы). Родители некоторых моих клиентов относились к австралийскому «украденному поколению»[11], и они продолжали страдать от последствий того, что их забрали у близких родственников и с родных земель.

Хотя все это и так меняло людей до неузнаваемости, сюда добавлялись слои болезненного опыта: эмоциональное насилие, трудности в школе (у многих детей с историей тяжелых травм есть проблемы с концентрацией внимания, им трудно соответствовать правилам поведения, установленным в школах), травля, отвержение со стороны сверстников, раннее употребление алкоголя/наркотиков, исключение из школы, сильная злость, которой они почти не могут управлять, отсутствие выбора профессии, очень слабое физическое здоровье уже в среднем возрасте, нарушения эмоциональной регуляции, проблемные отношения, характеризующиеся насилием и жестокостью, и лишение свободы. Этот цикл повторяется, когда травмированные дети вырастают, образуют пару с не менее травмированными людьми, и рожают детей.

Такие истории хорошо известны в судебной психологии, и они не могут не огорчать.

Кейт действительно являлась жертвой, но ее ситуация была более сложной. Думая о травме, мы часто сосредотачиваемся на людях с социально приемлемыми симптомами, такими как тревожность, депрессия, ПТСР или другое интернализированное (направленное на себя) поведение. Мы предпочитаем игнорировать значительное число случаев экстернализированного (направленного наружу) или вредоносного поведения, которое тоже обусловлено травмами.

Я не утверждаю, что первопричина любого вреда и насилия – это травма.

Большинство жертв не причиняют зла окружающим, но некоторые виды насилия могут привести к развитию у жертвы структуры личности и психосоциальных проблем, результатом которых является причинение вреда другим.

У нас в голове две крайности: жертвы и агрессоры. Некоторые люди могут быть и теми, и другими, и нам трудно определить, куда их отнести и как на них реагировать. Возможно, нам хочется игнорировать те виды вреда, с которыми сталкиваются такие люди, как Кейт, потому что они слишком нас пугают. Может быть, задача кажется нам чересчур монументальной. Иногда мы воспринимаем таких людей, как Кейт, в качестве агрессоров, забывая, что они также являются жертвами. Бывает, мы видим в них только жертв, не учитывая причиненное ими зло. Работа с травмированными клиентами, личность которых настолько повреждена, требует способности держать в голове обе роли, но при этом создавать системы, которые могли бы сдерживать и защищать всех.

Глава 6

Почему люди причиняют вред

Первое занятие по судебной психологии, которое состоялось у меня во время обучения в докторантуре, изменило мой взгляд на совершение преступлений. Хотя эти занятия не подразумевали регулярной работы с клиентами, они оказали влияние на все мое обучение и изменили мой взгляд на причинение вреда. Лектор начал разговор с просьбы вспомнить, когда мы в последний раз нарушали закон и по какой причине.

Я внутренне улыбнулась – это было легко. Я часто не соблюдаю правила парковки, что объясняется оптимизмом, неоправданной верой в