Свердлов. Оккультные корни Октябрьской революции - Валерий Шамбаров

Но понимать «заговор» в том смысле, что гениальные закулисные режиссеры сплели в России единую мощную сеть, завербовали все ключевые фигуры, окружили царя сплошь «своими» людьми и разыграли по нотам единый сценарий — нет, в таком виде понимать нельзя. Именно из-за разноплановости действующих сил. И процессы протекали, конечно же, куда более сложно. Вспомним — ведь и латиноамериканские, и испанские либералы-масоны действовали вразнобой, видя по-своему результаты начатых ими революций. Но настоящий результат стал не таким, какого чаяли латиноамериканцы, и не таким, какого чаяли испанцы. Он стал таким, какой предвидели их «покровители», подтолкнувший тех и других к выступлениям.

Были заговоры в узком смысле. Зимой 1916/17 г. они плодились, как грибы. Один — с участием генерала Крымова, депутатов Думы Шингарева, Шидловского, Гучкова, Терещенко. Речь шла уже и о перевороте, и о жизни царя. Умеренный Родзянко пресек эти разговоры — мол, «вы не учитываете, что будет после отречения царя. Я никогда не пойду на переворот. Я присягал. Прошу вас в моем доме об этом не говорить». Ну так говорили в других домах, по ресторанам… Еще один заговор зрел среди родственников царя — участвовали великий князь Кирилл Владимирович, его мать Мария Павловна и др. Опять накручивали сами себя сплетнями об «измене», вынашивали идеи принудительного отречения. Думские заговорщики тусовались у французского после Палеолога, среди великосветских своим человеком был британский посол Бьюкенен.

Полиция обо всем этом знала. Так, в докладе начальника Охранного отделения Глобачева Протопопову от 8 февраля 1917 года говорилось: «Руководящие круги либеральной оппозиции уже думают о том, кому и какой именно из ответственных портфелей удастся захватить в свои руки». Причем выделялись две группировки. Одна — из лидеров парламента, прочащая на пост премьера Родзянко, предполагающая добиться передачи власти думскому большинству и насадить в России начала «истинного парламентаризма по западноевропейскому образцу». Вторая — Гучков, Львов, Третьяков, Коновалов и др., приходила к выводу, что Дума не учитывает «еще не подорванного в массах лояльного населения обаяния правительства». И поэтому «возлагает надежды на дворцовый переворот». Этот доклад разделил судьбу остальных — был положен под сукно. Впрочем, отметим, что на самом-то деле «салонные» заговорщики были в большей степени болтунами, чем путчистами. Они широко звонили о своих планах на каждой вечеринке, но оказывались неспособными сорганизоваться даже между собой, не то чтобы действовать.

Гораздо опаснее была общая раскачка государства. Третья атака на власть была приурочена к открытию новой сессии Думы. Уж конечно же, не случайно это открытие было назначено на 9 (22) января 1917 г. На годовщину «кровавого воскресенья», день традиционных беспорядков на заводах. А чтобы обеспечить «разгон», Думе должны были предшествовать съезды земских и торгово-промышленных организаций. Когда же правительство запретило эти мероприятия, стали тиражироваться и распространяться заготовленные для них речи, декларации. Вроде того что «власть стала совершенно чуждой интересам народа» (Львов), что «правительство, превратившись в орудие темных сил, ведет Россию к гибели и колеблет императорский трон» (оргкомитет земского съезда).

Все же власть смогла выиграть и этот раунд. Государь находился в столице (в связи с убийством Распутина и передышкой на фронте). И правительство, пусть и слабое, в его присутствии действовало мягкими мерами, но последовательно и организованно. Открытие Думы было перенесено на 14 (27) февраля. А в рабочих подпольных организациях прокатились аресты, ослабившие волну забастовок. Они все равно произошли в Питере, Москве, Туле, Ростове, Харькове. Однако для «кровавого воскресенья» уровень вспышки сочли в пределах допустимого.

Нельзя сказать и о том, что правительство вообще не реагировало на нарастание напряженности и не готовилось к возможной схватке. Кое-что предпринималось, хотя шаги были не всегда последовательными и половинчатыми. В феврале Петроградский округ был выведен из состава Северного фронта в самостоятельную единицу, и командующему предоставлены большие полномочия. Но во главе округа был поставлен протеже Протопопова генерал Хабалов. Никогда не воевавший, не командовавший войсковыми соединениями и не пригодный для столь ответственной должности. В Петроград стали перебрасываться с фронта надежные войска — 5-я Кавказская казачья дивизия, 4-й Кавказский конно-артиллерийский дивизион, ряд других частей. Но эти переброски начались только в феврале и к решающим событиям не успели. Да и негде оказалось размещать в Питере новые войска, все было забито огромными запасными батальонами. Вот и сочли, что сперва надо разгрузить казармы по мере отправок маршевых рот на фронт. В общем, успеется…

Тем не менее, и февральская атака оппозиции тоже была сорвана. 9 февраля полиция арестовала «рабочую секцию» при Военно-промышленном комитете, при этом были найдены доказательства подготовки массовых выступлений, приуроченных к открытию Думы. Гучков и Коновалов разразились протестами, возмутились ВПК и Особое Совещание по обороне. Но арест дезорганизовал готовившиеся манифестации. Сходки и волнения на заводах начались, но преждевременно — с требованиями освободить «рабочую секцию». В полной мере сказалась и разноголосица враждебных сил. Большевики, объединенцы, интернационалисты-ликвидаторы и меньшевики решили либералов не поддерживать, и вместо этого провести собственную стачку 10 февраля, в годовщину суда над депутатами-большевиками. И вместо общей волны забастовок получилось три разрозненных. (Далее, чтобы не было путаницы с двойными датами, я буду приводить их только по «старому стилю», по юлианскому календарю — до тех пор, пока он в России не сменился на григорианский)

Сдерживанию эмоций способствовала и публикация 9 февраля решительного (хотя бы на словах) объявления Хабалова, что беспорядки, если потребуется, будут подавляться силой. А когда Родзянко очередной раз сунулся к царю докладывать о революционных настроениях и под этим предлогом выпрашивать «ответственное министерство», Николай Александрович твердо ответил: «Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как прошлый раз, она будет распущена».

В день открытия Думы жители Петрограда вообще боялись выходить на улицы (И это называлось борьбой за «демократию»!) Но ничего чрезвычайного не произошло. Бастовали «всего» 58 предприятий — 89 576 человек. Были сходки в университете и политехническом. Само же заседание Думы очень разочаровало журналистов, собравшихся, как воронье, за скандальными сенсациями. Писали «первый день Думы кажется бледным». Депутаты из-за месячной отсрочки растеряли запал и «на старт» пришли уже выдохшимися. Да и обещанного царем роспуска боялись. На следующий день, 15 февраля, бастовали 20 предприятий (24 840 человек). Дальше выступления явно пошли на убыль.

Правда, капризничала погода. Вдруг ударили сорокаградусные морозы. На железных дорогах вышло из строя 1200 локомотивов — у них полопались трубки паровиков, а запасных не хватило. И не могли вовремя сделать такую мелочь из-за забастовок. Потом добавились обильные снегопады, а в деревнях не хватало рабочих рук для расчистки путей. В итоге на станциях застряли 5700 вагонов, в том числе и с продовольствием. К 22 февраля обстановка в Питере, казалось, успокоилась. И железнодорожное движение восстановилось. И царь выехал в Ставку, в Могилев. Очень переживая за семью — сын Алексей и дочери Татьяна и Ольга лежали с корью. Думская оппозиция пребывала в унынии, считала, что ее удар снова провалился. Большевики тоже признали выступление исчерпанным, их питерский лидер Шляпников дал команду сворачивать акции, чтобы получше подготовиться к следующим «боям».

Но 23 февраля из-за тех же морозов и заносов в магазинах случились перебои с черным хлебом (только с черным — и белый, и другие продукты лежали свободно). И волнения вдруг вспыхнули снова, сами собой. Неожиданно и для властей, и для Думы, и для большевиков. Столичная масс оказалась уже настолько раскачанной, взбаламученной и развращенной безнаказанностью прошлых выступлений, что такой мелочи стало достаточно… Разбуянившиеся хулиганы били витрины, переворачивали трамваи. На следующий день беспорядки продолжились по нарастающей. Теперь к ним присоединились и революционеры, организованно поднимая рабочих.

В Ставку об этом посылались сообщения от Родзянко, от частных лиц. Но… шли и бодрые доклады Протопопова, что ситуация под контролем, что он справится. Видимо, и в самом деле надеялся, что опять обойдется, само собой уляжется. Не улеглось. Градоначальник Балк запросил войска. Однако Хабалов растерялся. Действовал вяло и нерешительно. Выделял солдат — ну они и стояли себе в оцеплениях. Солдаты разложившихся и мало дисциплинированных запасных батальонов. Которые в этих оцеплениях подвергались дополнительной агитации хулиганов и революционеров. Официально царю было доложено об угрожающем положении только вечером 25 февраля, да и то в очень сглаженном, отредактированном виде. А войскам было разрешено применять оружие.