Беспокойное наследство - Александр Лукин

Плавной моряцкой походочкой, чуть враскачку, механик двигался улицами города. Он поднялся по спуску Ласточкина мимо портового клуба и задержался на площади Коммуны. Полюбовавшись археологическим музеем и величественной колоннадой здания обкома партии, механик подошел поближе к старинной пушке, поднятой на постамент. Из слов, высеченных на постаменте, он понял, что эту пушку сняли больше ста лет назад с английского фрегата «Тигр», потопленного русской артиллерией, и с гордостью подумал, что не так уж плохо изучил этот чертовски трудный русский язык. Потом тем же размеренным шагом он отправился дальше, с удовольствием разглядывая старинные и новые дома, и шумную толпу, и витрины магазинов. Он хорошо изучил путь по плану, и ему не приходилось расспрашивать прохожих.

С Дерибасовской механик свернул на улицу Карла Маркса, над угловым подъездом увидел большую вывеску: «Ресторан «Волна» и, пройдя несколько шагов, укрылся под тентом летнего зала. После ослепительного сияния города ему показалось здесь прохладно, сумрачно и очень уютно. Поставив чемодан под столик, он облегченно снял фуражку, примостил ее на соседний стул и раскрыл карточку. Его русский язык и здесь не подвел, и это было очень приятно. Водя пальцем по страничкам, он заказал официанту полный обед («Пожалюста, черный кавьяр… икра, затем, пожалюста, украинский бор-бор… как это произносится? — борш-ч, о! Затем, пожалюста… котлеты по-ки-ев-ски, так! Сыр! Кофе! И — как это?.. Мо-ро-ше-ное, да! Пожалюста! Конечно, водка, сто-лишна-я, вот! Пол-литра! Я так сказал? Пожалюста!») и сверкнул в улыбке крупными матовыми зубами. Официант ответно улыбнулся и бросился выполнять заказ.

Публики в этот час было немного — деловитые дневные посетители уже схлынули, а для вечерних было еще рано. Механик с наслаждением откинулся на спинку стула, предвкушая вкусный русский обед.

…В это самое время Павлик и татуированный Котя вышли из клуба, посмотрев картину «Никто не хотел умирать».

Котя тотчас посетил багажную камеру Морвокзала и по квитанции, врученной Павликом, получил серый чемодан. Сделав несколько петель по улицам и переулкам, чтобы убедиться, что нет «хвоста», он вышел на улицу Петра Великого и от университета заспешил кратчайшим путем в обратную сторону — к тому же ресторану «Волна». Спросив разрешения у иностранного морского офицера, уселся за его столик. Моряк предупредительно принял со стула и положил на пол свою фуражку с небрежно примятой тульей. Котя поставил под стол чемодан и попросил официанта принести свиную отбивную («только по-быстрому!») плюс сто пятьдесят. Официант клятвенно заверил, что отбивная будет моментально…

Поставив перед Котей сковородку с еще шипящим куском мяса, он осведомился у его соседа, который гурмански-неторопливо приканчивал винно-красный борщ:

— Прикажете подавать второе? — И услышав: «Пожалюста», умчался на кухню.

Когда перед механиком «Гондольеро» появился золотистый челнок котлеты по-киевски, Котя уже успел сжевать отбивную и опорожнить графинчик. Расплатившись, он наклонился и увидел, что нога соседа осторожно придвигает к нему серый чемодан, точную копию Павликова чемодана. «Как бы не ошибнуться», — опасливо подумал Котя, ухватил чемодан и покинул «Волну». На Дерибасовской Котя сел в троллейбус и доехал до железнодорожного вокзала. Здесь он сменил курс на шестнадцать румбов и двинулся к пассажирскому порту. Часть пути он проделал пешком, потом влез в троллейбус, а потом опять шел на своих двоих.

В багажной камере он через окошечко в проволочной сетке передал серый чемодан женщине в морском кителе и веселеньком шелковом платочке. Та сунула чемодан куда-то на полку, где он тотчас же потерялся среди прочих «мест», и с привычной сноровкой выписала квитанцию.

Еще час спустя квитанция лежала в пухлом, тисненом таллинском бумажнике Евгена Макаровича Пивторака…

В ту минуту, когда Котя, завершив свою часть операции и получив от щедрот Евгена Макаровича, отбыл в свою загородную резиденцию, механик «Гондольеро» с серым чемоданом в руке вернулся к своему судну. Ласково ответив на приветствие пограничника, он, твердо ступая, поднялся по трапу на борт. Но отомкнуть дверь каюты ему удалось с трудом — ключ в его руке плясал и никак не желал попасть в скважину. Когда механик переступил наконец комингс своей каюгы, у него хватило еще сил запереть чемодан в сейф, и тут присутствие духа изменило ему — он плашмя повалился на койку. «Что, если б русский пограничник попросил раскрыть чемодан?» Механик от этой мысли застонал. Это было очень страшно.

А когда стемнело, Павлик с черного хода постучал в дверь базы… Там и произошел разговор, с которого начиналась эта повесть…

СОЛНЦЕ, ВОЗДУХ И ВОДА…

… - Здорово вы плаваете, Евген Макарыч! — заискивающе и в то же время с истинным удивлением говорил Котя. Он помогал Пивтораку выбираться на берег, вежливо упираясь в его необъятный, облепленный мокрыми трусами зад.

Евген Макарович и вправду отлично плавал классическим кролем и любил заплывать далеко-далеко от берега, так что человеческие фигурки на пляже становились не видны, а дачные домишки превращались в еле заметные кубики. Вот и только что он легко обогнал Котю, чему тот крайне изумился — он всегда считался пловцом первой руки. Но больше всего любил Пивторак без движения лежать на легкой волне, заложив жирные руки за голову и смежив веки — глазеть в ярко-синее небо он предоставлял пустопорожним романтикам, — вода сама держала его обширное тело.

— Спасибо, сынок! — пропыхтел Евген Макарович, обессилен™ отдуваясь на золотистом песочке. Маленько придя в себя, он предложил: — Ну, Котя, в картишки?

— С нашим удовольствием! — оловянными глазками блеснул тот. — Во что желаете? В очко?

— Что ты, милый! — Пивторак, кряхтя, перевернулся на спину и сел. — Я в азартные не игрок, для других дел азарт берегу. В подкидного — самая что ни на есть интеллигентная игра. Очень великолепно мозги, как сказать, полирует. И настроению способствует. — Он сунул руку в лежавший в песке пиджак и вытащил колоду. — Перетасуй, сынок.

Котя не возразил и привычно принялся тасовать карты. А Евген Макарович, выудив из пиджака большой носовой платок, завязал углы узелками и натянул импровизированный головной убор на свою мягко поблескивающую лысину…

…Коте явно не везло. Пятый раз уже отщелкал его Пивторак колодой по носу, приговаривая: «Будь поумней! Работай над собой!» Потом Евген Макарович спохватился и вынул из сандалии свои часы на дешевеньком металлическом браслете.

— Время, Котя, время! Облачайся — и гуляй, сынок, отсюда. Далеко не уходи. И — поглядывай, поглядывай. Бдительность чтоб мне была!.. Ежели мальчик пойдет отсюда один, без меня, — действуй. И — смотри мне!..

Котя быстренько собрался и, вскарабкавшись по обрыву, исчез из виду. А Евген Макарович, улегшись носом вниз, подставил бело-розовую свою спину по-летнему горячим лучам солнца.

Ждать ему пришлось недолго. По обрывистой дорожке зашуршал, осыпаясь, песок, и рядом с Пивтораком кто-то остановился, заслонив его от солнца. Евген Макарович приоктрыл правый глаз — ага, так и есть, прибыл!

— Здравствуй, сынок, здравствуй, милый. — Голос директора звучал почти родственно. — Сымай свои техасочки и рубашоночку, отдыхай. Заодно и мне солнышко загораживать не станешь. Как говорится, солнце, воздух и вода — наши лучшие приятели-компаньоны.

Покуда Павлик раздевался, Пивторак перевернулся на спину, прикрыл глаза темными очками и, сцепив на животе руки, принялся крутить большими пальцами — то туда, то сюда. Что ж, у Евгена Макаровича были все основания для хорошего настроения!

…Позавчера, после знакомых телефонных звонков и визита в библиотеку, он отправился на Пушкинскую улицу, в Музей западного и восточного искусства. Осмотр экспозиции он начал с итальянцев. Он шел от картины к картине, останавливаясь возле Альбани и Сальватора Розы, возле Маньяско и Гварди, Веронезе и Караваджо. Посетителей в залах было немного — жаркая погода не слишком располагала к духовным наслаждениям. Поэтому Евгену Макаровичу было чрезвычайно приятно обнаружить такого же, как он сам, энтузиаста живописи: перед полотном Рубенса благоговейно застыл среднего роста гражданин в белой рубашке с галстуком. Через левую руку у него был переброшен твидовый пиджак, а кулак правой он приставил к глазу и, чуть откинув голову, не отрываясь, смотрел на картину. Пивторак тоже уставился на великого фламандца, одобрительно покачивая головой и сложив на животе пальцы. Гражданин в белой рубашке опустил свою «подзорную трубу» и повернулся к Евгену Макаровичу. Его неприметное лицо сияло экстазом.

— Это — восторг, — бесцветным голосом сказал он. — Не так ли?