ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

И впрямь, заметил движение на опушке кустарника, позади танка, справа. Ползут! Шесть фигур в маскхалатах!

Заложил в гранату запал, взвел у нагана курок. Стал рассчитывать: до какой черты можно их допустить? Ближе той березки — нельзя: могут вскочить, взять броском...

Пришло спокойствие, холод в сердце, четкость мысли: первых трех он поразит из револьвера. По задним — метнет гранату, продержав ее до счета «три» в руке... Не удастся — выстрел в висок.

Еще секунда — и головной будет у корней березки...

Вспышка ракеты. Те замирают. Только передовой повернул голову, ясно виден на снежном полотне его профиль... Единственный и неповторимый грузинский профиль! С горбатым носом, похожим на руль! Злой разведчик, сержант Теймураз Цулукидзе, гордость дивизионной разведроты! Оказывается, оперирует на Рональдовом участке, не поставив его заранее в известность! Никогда не был к смерти ближе, чем минуту назад!..

Рональд подает товарищам условный сигнал опасности — легкий стук ногтем по зубам. Шесть голов разом оборачиваются на сигнал...

Часом позже дивизионные разведчики доставляют раненого окровавленного и обессиленного штабиста Рональда на КП Первого батальона. По дороге попадаются им навстречу два пьяных в дым солдата-санитара с волокушей. Комбат Рахманов снабдил их, оказывается, хорошей порцией спирта, для оживления продрогшего ПНШ-1. Носильщики, несколько отдалившись, уселись в волокуше и... взяли пробу!

Теперь, уже в безопасности от финских пуль, они с превеликим усердием уложили Рональда в волокушу, укрыли одеялом и поволокли в полковую санчасть, за три версты. И опять была инъекция от столбняка, и снова направление в госпиталь, от коего Рональд отказался категорически. С полковым врачом договорились наконец о компромиссе: десятидневный отпуск при условии пяти суток постельного режима под наблюдением ветврача Бугрова, у того на квартире, в поселке Дибуны!

* * *

Высоченного роста блондин, мужественными чертами лица похожий на индейца Чингачгука из романов Фенимора Купера, командир ветеринарной части дивизии и большой Ронин приятель, Всеволод Бугров наложил на рану четыре металлические скрепы, сделал дренаж и перевязку. И хотя скрепы были лошадиные, они отменно укрепили шов на животе старшего лейтенанта Вальдека. За пять суток боль смягчилась, рана зарубцевалась и лишь потом, позднее, помаленьку гноилась, кровоточила и беспокоила...

Вообще, ПНШ-1 воротился в строй из Дибунов не в блестящем виде: на щеке — заклеен шов сентябрьский, на животе — ноябрьский. Левая рука все еще перевязана в плече, а главное, не разжимаются челюсти, и жевать пищу почти невозможно. Пострадали и зубы: кроме четырех верхних, коренных, выбитых слева осколком, пришлось пожертвовать еще и здоровым нижним резцом, справа. Хирурги просто выломали его, чтобы на первых порах кормить раненого через резиновую трубку.

Теперь на полковой кухне комсостава Рональду готовили отдельно мягкие блюда, вроде эрзац-котлет, лапшевников или густых кашиц. Ординарец Уродов приносил котелок в землянку, и ПНШ-1 кое-как продавливал еду в рот между стиснутыми челюстями, с правой стороны. Перерезанные мускулы левой щеки от этих упражнений помаленьку разрабатывались, врачи обнадеживали, что через полгода-годик пациент научится нормально есть и свободно разговаривать. Пока же и то, и другое приходилось делать со стиснутыми зубами.

Изредка заглядывал в землянку старый знакомец лейтенант Платонов, настроенный мрачно. Видимо, его высокопартийные, ходящие в правительственные верха родичи не особенно верили в возможность победы советского оружия над германским. Наедине лейтенант все настойчивее убеждал Рональда подумать о его национальных корнях и взвесить преимущества, вытекающие из немецкой, притом аристократически звучащей фамилии. Он, мол, даже слышал, что где-то под германским городом Касселем существует красивый «замок Вальдек», а в романе советского писателя Юрия Германа подобная фамилия, прибавленная к другой, не менее звучной, является как бы эталоном знатности в государстве на Рейне.

Рональд в ответ только криво посмеивался и старался скорее отвлечь собеседника от скользкой темы. А втайне он полагал, что созвучие его фамилий с каким-то немецким графским родом могло лишь утяжелить отцовскую участь. Чуждо звучащее имя и было, вероятно, главным поводом для обвинения Алексея Вальдека! Так же беспощадно органы уничтожали носителей русских дворянских фамилий, за самыми редкими исключениями из этого ленински-сталинского классового правила...

...Ни одному фронтовику не забыть ледяного дыхания той зимы. Она явилась на невские берега 25 октября, а ушла 26 апреля, и все — без единой оттепели. Нева стала в ноябре, и примерно вместе с нею встал и весь Ленфронт. Война сделалась позиционной, траншейной, недвижной. Финны кричали нам насмешливо: «Русска, русска, у тебя сегодня опыть М У С К А (мушка) пропуск!» И действительно, часто они угадывали и пропуск, и отзыв — то ли узнавали от перебежчиков, то ли подслушивали по проводам либо перехватывали радио... От блокадного недоедания жестоко страдала уже и армия (тыловая армейская норма хлеба долгое время была триста граммов, для переднего края — пятьсот). Воевали активно одни разведчики да артиллеристы.

В декабре разведка засекла движение танковых частей от города, в сторону Москвы. Там началось широкое советское контрнаступление. Оно сулило измотанным и поредевшим частям Ленфронта передышку от серьезных немецких наступательных акций. И лишь блокадные тиски немцы сжали со всей жестокостью. Им, как известно, легко удалось еще осенью уничтожить Бадаевские склады — главную продовольственную базу осажденного города. Чисто бюрократическая идея — хранить запасы централизованно — обошлась городу в два миллиона жертв. Официально признано шестьсот-семьсот тысяч погибших от голода граждан. Это был цвет интеллигенции и верхушечный, самый квалифицированный слой питерских фабрично-заводских мастеровых. Людей серьезных и уважаемых, с сильно развитым чувством собственного достоинства, непьющих, положительных, стремящихся к знаниям. То есть людей, к которым мало подходит кличка «рабочий». Официально эта кличка в советской стране возвеличивается и произносится в ораторских выступлениях с придыханием, а на деле, в обиходе житейском звание рабочего в СССР глубоко презирается. Ни один уважающий себя человек не выдаст образованную дочь за рабочего. Носить это звание — удел той низшей категории горожан, что населяет околозаводские казарменные коробки из железобетона, и названа Джорджем Орвеллом «пролами». В разговорах советских граждан это слово редко употребляется, но ни одна номенклатурная чета не возьмет в зятья прола и не пошлет дочь на жительство в эти казармы, хотя большевистская печать, лихие газетчики бодро величают убогие жилмассивы для пролов зримыми очагами будущего коммунизма. Так вот, в ленинградскую блокаду вымерли именно не пролы (ими потом заселяли город заново), а последние остатки старой петербургской интеллигенции и потомственные питерские мастеровые. Люди, некогда в юности, хранившие полочку книг над койкой в общежитии, сознательные трезвенники, читатели Горького и Короленко, спорившие с Толстым и не одобрявшие Достоевского, степенно слушавшие Ленина, Троцкого и Зиновьева, покинутые ими при наступлении немцев и Юденича, но все же отстоявшие город от белой контрреволюции; выдюжившие первые пятилетки, состарившиеся у своих станков и печей и нашедшие наконец смерть от голода или обстрелов в дни германской блокады.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});