И возродится легенда (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна

Но в жадной до зрелищ толпе мало кто оглядывался туда. Все ожидали казни.

Всем хотелось увидеть ее как можно ближе, вкусить как можно сильнее. Чтобы после целую неделю, а то и год, рассказывать и тем, кто видел, и тем, кто не видели, делиться впечатлениями. Казнь была как храмовый праздник: повод выгулять платье, нового мужа или молодую жену.

А для особо настырных и предприимчивых — тех, кто занял с утра высокое место, забрался на дерево, фонарь, ограду — и удержал это место от конкурентов до начала представления — возможность перепродать его любопытствующим втридорога. Это и способ хорошенько заработать, торгуя цветами, сладостями, неприличными картинками, вином и пирогами. А лучше всего тем, чей балкон или окошко смотрят на площадь Чаек.

Чужие в твой дом не войдут — пока ты их не впустишь. А после гроздья голов вывесятся, жадно пялясь на помост, а тебе потечет живая денежка. С любой стороны выгодно, особенно, когда ожидается самое невероятное.

Этих мятежников пытались казнить уже неделю. И все время как-то не выходило. То обрывалась веревка. То не горел обильно политый маслом костер, потому что срывалась гроза… Злые языки твердили, что сам объявленный вне закона Корабельщик ворожил мятежникам, не позволяя стать звездами в Амавельдском небе.

Но слухи эти старались держать при себе: язык целее будет.

Площадь Чаек за правление Лидара видела все: и усекновение голов, и колесование, и дыбу с кнутом. И даже жертвы всесильному времени: когда казнимым просто зачитывали приговор и отправляли дальше: утопать вместе со старой лайбой в море или на озере — как уж кому повезет.

Но чтобы выставить на помост зеркало?!

Головы — все это море, — точно подсолнухи, поворачивались к эшафоту. Толпа напирала и, казалось, вот-вот захлестнет и помост, и крепкие цепи охраны, и снесет окружающие дома.

Как было видно с деревьев и чердаков, площадью людское море не заканчивалось, теснясь на улицах и в переулках, и воришкам и коробейникам просто невозможно было пролезть между зрителями.

На эшафоте не было сегодня традиционных плахи или поленницы, а брызгало солнечными зайчиками ростовое овальное зеркало. Вычурная бронзовая рама опиралась на массивные птичьи лапы, казалось, вцепившиеся когтями в щелястое дерево помоста.

Лидар в зеленом и синем вышел на балкон, заставив городских старшин и знать зашевелиться, вскочить и даже раздвинуться, опуская глаза. Он единственный позволял себе эти цвета, остальных за одежду подобного колера ждало наказание жестокое и мгновенное.

Принципал лениво взмахнул кружевным платком, шестеренки государственной машины закрутились. Гвардейцы в черном копьями раздвинули толпу, пропуская тюремные дроги с мятежниками. Возница лениво цокал на осла. Колеса гремели по булыжнику.

Толпа давила, гвардейцам приходилось несладко. Соглядатаи обнимали себя за помятые ребра, тянули шеи, высматривая недовольных и тех, кто потенциально посмел бы вмешаться в казнь, освободить осужденных. На первый взгляд таких не было. Да и на второй тоже.

Вот босые мятежники по занозистой лестнице поднимаются на помост над толпой, и лица: жадные, сочувствующие, внимающие — обращаются к ним. Распахнутые глаза, рты: крики, вздохи… И почти ощутимая, колокольная тишина повисает над площадью. Такая тишина, которую можно, кажется, резать ножом.

Мятежники, над которыми поработали заплечных дел мастера, избиты, изувечены, их шатает. Они скованы общей цепью. И стараются поддержать друг друга. А одна из девушек — с ярко-карими глазами — даже криво улыбается перекошенным, черным от крови ртом.

Ножи тупились о них, топоры отлетали… Будто дети, презирая правила игры, отказывались считать себя раненными или убитыми.

Серебряные чайки режут синеву. И вдруг карие глаза встречаются с серыми. Девушка в старушечьем плате смотрит снизу, из толпы. Смотрит неотрывно, пока осужденных расковывают. Пока силой поят из особенной серебряной чаши. А потом по-одному толкают в зеркало. Казнимые проваливаются, как в воду, но без шума и всплеска. Точно зеркальная изголодавшаяся поверхность глотает их одного за другим.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Кареглазая кричит в толпу:

— Мы вернемся!

И птицы взлетают снова.

Они орут, бьют крыльями, воронкой закручиваются над головами.

А когда последняя из осужденных исчезает в зеркальной глади, девушка в старушечьем плате начинает проталкиваться из толпы, неумело, но сосредоточенно.

Чей-то локоть под ребра лишает ее дыхания, она сама толкается неловко и неумело, но уходит с площади одной из первых, теряясь в переулках, прочищенных соленым ветром с моря.

Эриль смотрела, как Льюэве уходит в переулок, в никуда, колеблясь худой спиной, натягивает плат на глаза, опасаясь быть узнанной.

Вуивр твердо знала, куда идет Дождинка — в сожженную часовню, чтобы встретиться с мастером Граалем. Точнее, тогда еще не сожженную — просто заброшенную. Грааль погибнет, прикрывая уход Принцессы в чужой мир — за остальными. Чтобы их всех спасти.

Так странно — видеть во сне то, чего никогда не видела. Или наложилось то, что запомнила до и после: как уходили и возвращались на Тарвену, проходя сквозь зеркало, остальные. А она шла последней.

Странная книга, странный сон — словно страницами играла кошка и напрочь их перепутала, а после в книгу сшили наобум, как попало, и надо долго старательно разбираться, что тут начало, что конец и что за чем происходит в середине. Но ясно одно: Смерти не было. Дождинку просто вычеркнуло из ткани времен. Ведь невозможно жить, помня, что ты умер.

— Была бы вычеркнута — не последуй за нами, — заметила Алена. — Не знаю, сколько бы еще продержалась. Вы же помните: нам было трудно друг с другом расставаться. Так что, скорее, вычеркнули нас. А Дождинка удивилась, что не погибла. Значит, где-то мы все же были.

— Все же были. Не известно, где. Кем и какими стали. Но… ее вела надежда нас отыскать, — поддержал Алену Лель. — И… у нее получилось.

— К этому подводила нас Невея? Что мы бессмертны, пока вместе? — спросила Эриль.

— Мы и сами это знаем, — Дым провел ладонями по волосам ото лба к затылку. — Помните? Еще Вальдец говорил: пока мы вместе, пока мы любим друг друга — нас невозможно ни сильно ранить, ни убить.

— А еще я вот что подумал.

Лель прошел по избушке из угла в угол.

— В том мире не работает магия. Значит, чтобы тебя освободить… вот от этого, — он прикоснулся к бинтам на запястьях Эрили, — мы должны туда вернуться.

— Как-нибудь без меня, — передернулся маг. — Я вас лучше здесь подожду. Посторожу для вас безопасный выход.

— Ты трус, — ухмыльнулась Батрисс.

— Хватит, — сказал ей король.

— Все равно… не хватает зеркала, — Дым заморгал рыжими ресницами. — Чаша есть, вино есть, сирень цветет. Но… всего этого недостаточно.

— Разве не сгодится любая зеркальная поверхность? Принцесса в кармане зеркало работы Грааля за собой не таскала.

— Ну… как сказать, — потеребила рыжую косу Алена. — Сказка сказкой, но выходили мы прямо тут и из зеркала. Вот только куда оно делось потом…

— И откуда здесь взялось? — Батрисс щелкнула себя по серьге. — И там, в том мире, тоже.

— Вопрос, конечно, интересный, — почесал кончик носа Дым.

— Ну, зеркал всегда было больше одного, — ухмыльнулась Эриль, стряхнув остатки сна. — То, что использовали, чтобы нас убрать отсюда подальше, раз убить не получилось — раз, — загнула она палец. — То, что было в часовне. Еще одно — в прихожей дома по ту сторону миров. И то, из которого мы в сюда вернулись.

— Просто стадо волшебных зеркал, — просопел маг. — Грааль был гранильщиком, но чтобы настолько плодовитым… И щедрым… Все-таки он жил с этого, чтобы все потратить на нас.

Лель следом за Батрисс потеребил серьгу в ухе: