Кафе «Ностальгия» - Зое Вальдес

– Почему ты так смотришь на пустое кресло? – спросила меня иялоче. – Не смотри больше. Разве ты не знаешь, что в таких креслах никто никогда не сидит. Иногда мертвецы приходят на них покачаться.

Я не обратила внимания на ее слова и снова посмотрела на кресло-качалку: предельно отчетливо я видела в нем старика, он поднес палец к губам, давая понять, что возражать не надо. Я онемела от испуга. Существовал ли старик на самом деле или же он был духом, который общался со мной? Как бы невзначай я спросила женщину:

– Скажите, а где дедушка, который жил здесь, негр, похожий на китайца, с бирюзовыми глазами?

– Дедушка умер ровно год назад. Ты его знала? – ответила та, и я не смогла скрыть удивления.

– Да, однажды я разговаривала с ним, – мне не хотелось признаваться, что не прошло и трех месяцев с того дня, когда я видела его. Точнее, не его, а, по-видимому, его дух.

Дух старика оставался на своем месте, словно африканский царь. Вокруг его головы сиял голубой ореол. Я и раньше, бывало, видела странное свечение, но никогда видения не выглядели так убедительно. Не бойся, успокоила я себя, есть мертвецы, которые не приносят вреда. Давай поприветствуй его, им нравится, когда их уважают. Я подошла и упала на колени перед качалкой; пепельно-черная, похожая на пергамент рука положила мою голову себе на колени. Я прислонилась щекой к тощему бедру дедушки.

– Девочка, – услышала я его голос, – доставь радость мертвецу, уважь его, он нуждается в твоей помощи, я уже говорил это тебе. Кроме духовной мессы нужно преподнести ему цветы и поставить свечки. Его душа взывает, он хочет, чтобы я был проводником его воли. Помоги ему, исполни все. Ему нет покоя, он стонет у самой земли, ведь он умер насильственной смертью и еще не свыкся с нею, помоги ему перейти в бестелесное состояние. Я уже знаю, кто будет тобой повелевать. Это четыре человека: старик ворчун, толстяк, работающий глазом, тот, кто работает с едой, и, наконец, ангел – создатель кинокадров. Ты объединишься со своей семьей, но то, что ты должна исполнить, тебе придется сделать одной. Ради удовольствия не позволяй использовать свое тело. Не отталкивай посланника. – О, как ужасны жертвоприношения человеческой кровью! Для вас обоих, – и он показал на Андро, – места остается совсем мало. Летите! – И он снял руку с моей головы, и в этот момент я поняла, что он растворяется в кресле, но продолжала ощущать в пустоте табачный запах его кожи.

Подхватив под мышки, Андро поднял меня с пола. Я стала танцевать, Андро потом рассказал, как я металась по комнате, расставив руки в стороны, будто парила птицей. Кажется, я вспоминаю разлившуюся по всему телу благодать, кровь, превратившуюся магическим образом в сахар. Я просила воды, много воды, просила бросить меня в океан, потом в отчаянии отыскала колодец. Лечу туда, туда, на самое дно! Иялоче открыла бак на пятьдесят галлонов и окунула меня туда с головой; вынырнув, я хлестанула мокрыми волосами по окружающим. Это все рассказал Андро. А что касается меня, то у меня не память, а перфокарта. Как будто тысячи рыбок населяли мою голову, а я была потоком, льющимся в стеклянный аквариум со скользкими от мха и плесени стенками. Андро, вытащи меня отсюда! Женщина достала из шкафа красного дерева флакон живительного настоя на семи травах. Все хорошо, доченька, все хорошо. Но я и так знала, что со мной все в порядке, только не могла прийти в себя, вернуться в себя. И я ничуть не притворялась. Йемайа Олокун тянула меня, рвала на клочки мою одежду. Мамочка, мама! На всех вокруг посыпались белые цветы. Когда я очнулась, я не могла выговорить ни единого слова, язык завязывался узлами. Я лежала неподвижно на койке, точно на такой старик бабалоче отдыхал в полуденную сиесту. Его правнучка, мулатка с широко открытыми глазами, крепко держала мои руки, стараясь оторвать их от груди и развести в стороны, словно желая образовать перекладину креста. Мои ступни натирали лекарственным отваром викарии. Сейчас идем, зашептал Андро.

Я возвращаюсь в реальность, мой политик уже закончил свою краткую речь и, собираясь уходить, засовывает руки в рукава плаща. Я вспоминаю, что сфотографировала его, снимок этот переживет и его, и меня. Именно поэтому я предпочитаю снимать людей: они – несомненное доказательство присутствия смерти в этой невечной жизни. Пейзажи могут измениться, лица же никогда. Несмотря на гены. В будущем его потомки, возможно, найдут этот портрет, сделанный мной. Нас – и его, и меня – к тому времени уже не станет. Вряд ли он будет похож на них, быть может, только по незначительной детали узнают они на желтоватом листе бумаги своего предка. Я собираю инструментарий визажиста, выключаю свет и ухожу. Сажусь на двенадцатый автобус у Триумфальной арки, пребывая в нерешительности, куда податься. А не завалиться ли мне к Шарлин? Наверняка у нее осталось что-то от ужина, а я голодна, но тащиться в ресторан не хочется, и еще меньше хочется ковыряться одной у себя на кухне. Мне нужна ласка. Чья-то заботливая рука.

Я стою у решетчатой двери дома номер 153 по улице Сен-Мартин и нажимаю указательным пальцем кнопки кодового замка, затем вхожу в подъезд. Мне еще нужно нажать кнопку на переговорном устройстве. Шарлин отвечает голосом человека, который только что оторвался от телевизора. Сиплый, прокашливающийся голос – так всегда бывает, когда человек долго не говорит, не напрягает свои голосовые связки. Но голос мгновенно веселеет, Шарлин приглашает меня подняться. В лифте пахнет модным парфюмом «Дольче Вита» от Кристиана Диора. Дверь справа на шестом этаже полуоткрыта, но я все же стучу, точнее, звоню. Входи, любовь моя. И я переступаю порог, прохожу в гостиную и падаю на софу коричневой кожи. Не знаю, как Шарлин успевает, но она уже несет мне блюдо со спагетти а-ля карбонарий и бокал кока-колы со льдом. Говорит, что только ради меня совершает такое кощунство – подает эту американскую отраву в фужере под французское вино и мешает сливочный сыр «Кири» с кусочками гуайавы. Потом спрашивает, что меня занесло к ней, и я рассказываю во всех подробностях, безусловно, опуская описание моего полусна-полугрезы о нашем с Андро пребывании в Регле.

– Я уже посмотрела программу, этот тип выглядел классно. Я же знала, что он позволит себя сфотографировать. Я знаю политиков, как если бы сама их рожала, они ужасно тщеславны, – спокойно рассуждает Шарлин, помогая мне выплеснуть наболевшее.

– Ах, Шарлин, тоска, просто ужас! Представляешь, все мои друзья разбросаны по свету. Я чувствую себя полной безнадегой. Я ничего не хочу. Соберемся ли мы когда снова в этой чертовой стране? Почему Монги должен был угодить в тюрьму? Какого дьявола ему пришло в голову отправиться в море на автомобильной камере? А доллары подделывать? А теперь и Самуэль удрал…

– Может, выключить телевизор? Закрыть окно? – Шарлин знает, что обстановка ее квартиры меня угнетает. Стены обтянуты черным бархатом, плотно закрытые окна выкрашены в темно-синий цвет, мебель обита желтовато-красным бархатом, мраморные статуэтки в виде яйца различных размеров, фарфоровые или пластмассовые куклы, одетые в ветхие тряпки, со шляпками двадцати-тридцатилетней давности, подлинные ковры, привезенные из Стамбула, даже запах засушенных цветов: розы, жасмина, акации – атмосфера слишком осязаема, она давит мне грудь.

На Шарлин шелковый китайский халат, волосы ее подобраны изящнейшей заколкой – даже для сна она использует всякие изысканные вещицы. В центре гостиной возвышается буддистский алтарь, возле горит маленькая масляная лампадка. У меня замерзли руки, кусок не лезет в горло, но я все жую и жую, совсем не чувствуя вкуса. Всякий раз когда я подношу ложку ко рту, то вспоминаю о людях оттуда, с острова, о талонах, об очередях, о хлебе из маниоки, об ежедневных бедах. Ложка сама собой выскальзывает из моих рук. Я беру бокал и залпом выпиваю кока-колу, прикрыв глаза, погружаюсь в нирвану, смакуя холодную и шипучую жидкость и чувствуя веками покалывание от ее брызг.

– Если не хочешь есть, так не ешь, – бормочет моя подруга.

– Я умирала от голода, но уже не хочу есть, у меня такое чувство, словно вот здесь, в животе, застряла алюминиевая губка… Можно мне остаться на ночь? – спрашиваю я, чувствуя, что меня начинает знобить.

– С двумя условиями. Ты не станешь просить у меня почитать Пруста, а тем более дневник… – она говорит, унося на кухню почти нетронутое блюдо. – Для тебя приготовлена другая комната, только переложи с кровати на кресло неглаженое белье.

– Шарлин, пожалуйста, дай мне дневник. Если я и отдала его тебе и взяла с тебя обещание не возвращать мне его, то это было ошибкой. Мне просто необходимо его почитать; клянусь тебе, не будет никакой хандры, – упрашиваю я, едва сдерживая слезы.

Она трет нос тыльной стороной ладони, бормочет что-то сквозь зубы и потом глубоко вздыхает. В такой же ситуации любая мать, пожалуй, поступит точно так же, то есть притворится, что у нее нет настроения, но рано или поздно все равно исполнит все, что у нее просят. Шарлин изъясняется на франко-кубинском, она прекрасно знает, что меня забавляет ее акцент и то, с каким простодушием она овладевает местными словечками. Она спрашивает, не желаю ли я еще этой отравы, и я отвечаю, что конечно: ведь жажда не дает мне сомкнуть глаз. Шарлин убеждена, что кока-колу чем больше пьешь, тем больше хочется, с этой целью ее и производят. Когда Шарлин Ле Брен что-то утверждает, в этом не надо сомневаться.[172] Она идет из кухни к себе в комнату. Роется в верхнем ящике трюмо и достает кедровую шкатулку. Шаркая тапочками по коридору, идет обратно в гостиную, кладет драгоценную шкатулку мне в руки. Сама же открывает ее. Внутри хорошо сохранившийся кинематографический дневник Самуэля. Тот самый, что он в день своего переезда потерял на лестнице. А я присвоила его себе.