Убийца во мне - Джим Томпсон

Я увидел ее — я сам сделал большую часть тех фотографий; казалось, это было вчера, — я увидел, как она работает в саду, одетая в старые джинсы, как она идет домой из церкви и хмуро смотрит из-под полей шляпки, которую сама смастерила; как она выходит из магазина, обхватив обеими руками огромный пакет; как сидит на террасе с яблоком в руке и книжкой на коленях.

Я увидел ее с высоко задравшейся юбкой — она только что слезла с ограды, на которой я ее сфотографировал. Она присела, пытаясь прикрыться, и закричала мне: «Не смей, Лу! Не смей!» Она страшно разозлилась на меня за то, что я сфотографировал ее, но снимок сохранила.

Я увидел ее…

Я пытался вспомнить, сколько всего было фотографий, чтобы понять, как долго это будет продолжаться. Почему-то они страшно спешили показать их мне — во всяком случае, у меня возникло такое впечатление. Едва я начинал любоваться снимком, вспоминая, где он сделан и сколько на нем лет Эми, как они тут же демонстрировали мне следующий.

И это меня очень удручало. Получалось, знаете ли, так, будто она не стоит того, чтобы ею любоваться. Будто у них есть кто-то покрасивее. Я не склонен преувеличивать, но вам вряд ли бы удалось найти девушку более стройную и красивую, чем Эми Стентон.

Они не только проявляли неуважение к Эми — они вообще действовали глупо, показывая мне фотографии с такой скоростью. Ведь цель этого шоу заключалась в том, чтобы сломить меня, — а как я мог сломаться, если они не давали мне возможности хорошенько взглянуть на Эми?

Естественно, я не собирался ломаться. С каждым новым снимком я чувствовал себя сильнее внутри. Они об этом не знали, однако это не оправдывает их. Они пренебрегали своими обязанностями. Им была поручена задача, требующая большой деликатности, а они оказались слишком ленивы и тупы, чтобы правильно выполнить ее.

Вот…

Они начали показывать фотографии примерно в полдевятого, а закончить, по идее, должны были в час-два ночи. Но они чертовски спешили, поэтому последний снимок появился около одиннадцати.

Я сделал эту фотографию недели три назад. Ее они показывали долго — недостаточно долго, конечно, зато я успел разглядеть ее. В тот вечер мы с Эми решили пообедать на природе и устроились в парке Сэма Хьюстона. Я сфотографировал Эми в тот момент, когда она садилась в машину. Всем своим видом выражая нетерпение, она оглянулась на меня через плечо, улыбнулась и сказала:

«Дорогой, неужели нельзя поторопиться?»

Поторопиться?

«Можно, детка. Я постараюсь».

«Когда, Лу? Когда я снова увижу тебя, дорогой?»

«Ну, детка, я…»

В тот момент я обрадовался, что уже стемнело. Я никогда не умел врать Эми.

Я встал и принялся ходить взад-вперед по палате. Я приблизился к стене, на которую они проецировали снимки, потер кулаками глаза, похлопал ладонью по гладкой поверхности, подергал себя за волосы.

Мне показалось, что сыграл я отлично. Достаточно хорошо для того, чтобы они подумали, будто меня проняло, но недостаточно для того, чтобы сотрудники дурдома сочли мое поведение каким-либо признаком умственного помешательства.

На следующее утро нянечка и санитары говорили со мной не больше, чем обычно. Однако у меня создалось впечатление, что ведут они себя немного иначе, более настороженно, что ли. Я усердно хмурился и таращился в пол и даже не доел завтрак.

Я отказался также и от обеда, и от ужина, что не составило для меня особого труда, несмотря на то что я был голоден. Я продолжал ломать комедию, не перебарщивая и в то же время строго соблюдая границы. Однако в душе я с нетерпением ждал следующей ночи. Когда нянечка пришла с вечерним обходом, я не выдержал и задал ей вопрос. Это все испортило.

— А сегодня они будут показывать фотографии? — спросил я и сразу понял, что делаю ошибку.

— Какие фотографии? Ничего не знаю о фотографиях, — ответила она.

— Фотографии моей девушки. Знаете. Они будут их показывать, а, мэм?

Она покачала головой, в ее глазах появился странный блеск.

— Увидите. Узнаете, мистер.

— Попросите их так не спешить, — сказал я. — Когда они так торопятся, я не успеваю их рассмотреть. Только я взгляну на нее, как ее уже нет.

Она нахмурилась и опять покачала головой, уставясь на меня с таким видом, будто плохо меня расслышала. Она даже немного попятилась.

— Вы… — она сглотнула, — вы хотите смотреть эти фотографии?

— Ну… э-э… я…

— Да, вы действительно хотите смотреть их, — медленно проговорила она. — Вы хотите смотреть снимки девушки, которую вы… вы…

— Естественно, хочу. — Я начал злиться. — А почему бы мне не хотеть? Что в этом такого? Почему бы мне, черт побери, не хотеть?

Санитары двинулись в мою сторону. Я заговорил потише.

— Простите, — сказал я. — Я не хочу создавать проблемы. Если вы, ребята, слишком заняты, можете перенести проектор сюда. Я умею с ним обращаться, я его не сломаю.

Ночь прошла ужасно. Фотографии не показывали, а я был так голоден, что не мог заснуть. Я страшно обрадовался, когда наступило утро.

Итак, на этом их фокусы закончились, и новых они не устраивали. Думаю, они поняли, что это пустая трата времени. Поэтому они просто держали меня взаперти, вынуждая разговаривать не больше, чем требовалось.

Так продолжалось шесть дней, и в конечном итоге я оказался в тупике. Потому что им давно пора было использовать их улику. Если этой улике суждено стать готовой к использованию, то это должно произойти именно сейчас.

Двигался к середине седьмой день, и меня все сильнее охватывало разочарование. И вот после обеда объявился дружище Билли Уолкер.

24

— Где он? — орал он. — Что вы сделали с беднягой? Вырвали ему язык? Поджарили на медленном огне? Где он, я спрашиваю?

Он шел по коридору и орал во всю силу своих легких. Я слышал, что рядом с ним идут люди и пытаются его утихомирить, но это им плохо удавалось. Я никогда его не видел, — только слышал несколько раз по радио, — и все же я знал, что это он. Наверное, я бы понял, что он идет, даже если бы он не орал. Не обязательно видеть или слышать дружище Билли Уолкера, чтобы понять: он где-то рядом. Это можно почувствовать.

Они остановились перед моей дверью, и дружище Билли начал колотить в нее так, будто ему срочно нужно вышибить ее, потому что ни у кого нет ключа.

— Мистер Форд! Бедный вы мой! — кричал он, да так громко, что его можно было услышать на другом конце Сентрал-сити. — Почему вы молчите? Вы меня не слышите? У вас лопнули барабанные перепонки? Вы так ослабли, что не можете кричать? Держитесь, мой бедный друг!

Он продолжал в том же духе — колотил в дверь и орал. На первый взгляд это может показаться забавным, но почему-то ничего забавного в этом не было. Даже зная, что ничего из того, о чем он орал, со мной не сделали, я не видел в этом ничего забавного. Напротив, я готов был поверить, что они все это сделали.

Им удалось отпереть дверь, и Билли Уолкер ворвался в палату. Он выглядел забавно — он и должен был выглядеть забавно судя по его воплям, — однако у меня не возникло ни малейшего желания смеяться. Он оказался толстым коротышкой с огромным пузом, обтянутым сорочкой с двумя оторванными пуговицами. На нем был мешковатый черный костюм и красные подтяжки. Большущая черная шляпа с обвисшими полями едва держалась на голове. Все в нем казалось бесформенным и не по размеру большим. Но я не видел в этом повода для смеха. Как и нянечка, и санитары, и док «Костлявая рожа».

Дружище Билли сгреб меня в объятия, назвал «беднягой» и погладил по голове. Для этого ему пришлось подняться на цыпочки. Он не достал до макушки, и это тоже не показалось забавным.

Резко повернувшись, он схватил нянечку за руку.

— Это та женщина, мистер Форд? Она била вас цепями? Фу! Омерзительно! — Глядя на нянечку, он вытер руку о штаны.

Санитары помогали мне одеваться, при этом они почему-то спешили. Надо было слышать, как на это отреагировал дружище Билли!

— Друзья мои! — закричал он. — Неужели вы всегда будете рабами своих садистских наклонностей? Неужели вам приятно любоваться делом ваших рук? Неужели нельзя спокойно облачить в одежды эту измученную плоть, это сломленное создание, которое когда-то было создано Господом по Его образу и подобию?

Нянечка что-то бормотала, брызжа при этом слюной. Она то краснела, то бледнела, причем ее кожа меняла оттенки с неимоверной скоростью. Дружище Билли Уолкер схватил ночной горшок и сунул в него нос.

— Вы из этого его кормите, а? Я так и думал! Хлеб и вода в помойном ведре! Позор, позор, фу! Это так? Отвечайте, любезный! Это так? Фу, мерзость, гадость! Лжесвидетель, подстрекатель! Отвечайте — да или нет?

Док замотал головой, потом кивнул. Он качал головой и одновременно кивал. Дружище Билли бросил горшок на пол и взял меня за руку.