Верещагин (Кончерто гроссо) - Марина Королева

Не открывая глаз, я пыталась вспомнить, чей это голос. Вроде и знакомый, но имя я точно сейчас не назвала бы. Ну, делать нечего, придется проснуться.

– Доктор. Привет.

Доктор, в белом халате, обычном, не зеленом, улыбался мне. Он сидел рядом со мной на стуле. Я огляделась: в палате было еще коек пять.

– Это вы меня оперировали?

Он засмеялся.

– Что вы! Я не умею. Я самый обычный доктор, терапевт. Да и был бы хирургом – отказался. У меня бы рука дрогнула. Своих оперировать нельзя.

Сейчас, в испарениях наркоза, это «своих» показалось мне вполне уместным, как будто так оно и было.

– Со мной все нормально? – спросила я. – У меня больше нет аппендицита?

– Нет, и не будет больше, даже если очень захотите, – опять засмеялся Доктор, у него явно было сегодня отличное настроение, – хотя если бы еще часа два мы с вами протянули, могли и перитонит получить. Но теперь уже все будет хорошо.

– Доктор, вы премию получили, что ли? Чего вы смеетесь все время?

– Точно, премию. Покруче Нобелевской, между прочим, – он посмотрел на меня очень внимательно. – Отпразднуем, когда выйдете от нас?

Я пожала плечами: почему бы и нет. Мне сейчас все казалось возможным.

– Теперь я пойду, – сказал Доктор, – у меня дежурство, я ненадолго отлучился. Буду заходить к вам, как только смогу.

Я сделала слабый протестующий жест: зачем?

– Процесс надо держать под контролем. Да и за вами присмотреть не мешает.

Я не понимала, зачем за мной присматривать, но возражать почему-то не хотелось. Это было неожиданно приятное чувство – как будто ты, добравшись вплавь до берега через реку, падаешь на песок и закрываешь глаза: всё, теперь можно расслабиться и передохнуть.

– В общем, я пошел, – Доктор уже был у дверей, – а к вам тут посетители.

В палату входили родители с сумками. Я заметила, что Доктору они улыбнулись уже как доброму знакомому, и мне это тоже вдруг понравилось.

Вообще те первые два дня после операции были необъяснимо счастливыми: звуки, запахи, краски, вкусы – все казалось новым, многократно усиленным, люди, все без исключения, были прекрасны. А главное, я почти не вспоминала Профессора, вся эта история отодвинулась куда-то, размылась, стерлась. Я знала, что эта передышка ненадолго, так потом и оказалось, но тем ценнее она была. У меня даже появилась иллюзия, что моста между нами больше нет и я иду уже вовсе не над пропастью, а по твердой почве, что я одна и свободна.

Доктор, как и обещал, заходил каждый день, иногда и не один раз. Я вдруг поймала себя на том, что жду его визитов: оно и понятно, говорила я себе, в больнице ведь смертельно скучно. Если ординаторская в нашем отделении была свободна, мы уходили туда, он, на правах хозяина, поил меня «докторским чаем», в который они, хитрецы, добавляли ложечку коньяка, я угощала его родительскими гостинцами. Разговоры наши были нехитрые: как я себя сегодня чувствую, температура, болит ли шов. Мне было с ним легко, я не обдумывала слов и жестов, да и странно думать о церемониях, когда ты в больничном халате.

В общем, благодаря моему Доктору неделя прошла быстро, и можно было идти домой. Мы заранее договорились, что Доктор подойдет к нам в отделение к моменту выписки, но вот я уже получила свою бумажку со штампом, собрала вещи, оделась, а его все не было. Ну что ж, сказала я себе, значит, занят, позвоню ему потом, поблагодарю, телефон у меня есть.

Я шла по больничному двору к воротам, когда увидела вдалеке Доктора. Он бежал ко мне от проходной, в одной руке сумка, в другой огромный букет. Я даже представить себе не могла, что бывают такие букеты – точнее, не могла себе представить, сколько они сейчас могут стоить.

– Вы с ума сошли, Доктор! Зачем это?

Он запыхался и поэтому, наверное, ничего не ответил, просто вложил букет в мою руку, а из другой руки забрал мою сумку.

– Извините, не успел, пришлось вам тут одной идти. Пойдемте, такси за воротами. И ухватитесь за меня покрепче, вдруг голова закружится – такое бывает после операций, и еще как. И снова мне захотелось прикрыть глаза, растянувшись на теплом песке обретенного берега, и ни о чем больше не вспоминать. Блаженство. Потом уже, в начале зимы, когда мы с Доктором перестали валять дурака и разъезжаться вечерами по своим съемным квартирам, а оставались в какой-то одной, я все ему рассказала. Я готовилась к этому несколько дней, выстраивала пирамидки из слов, подбирала первую фразу, волновалась. Но меня ждало разочарование: он совсем не удивился, как будто я только что сказала ему, как холодно на улице.

– Ну и что? Я это знаю.

– Откуда? – я даже разозлилась. – Это он тебе рассказал?

– Да что ты, – Доктор замахал на меня руками, – конечно, нет. Я все понял, когда зашел к нему тогда весной, без предупреждения, и застал там тебя.

– Неужели это можно было понять?

– Любовь скрыть нельзя. Это ненависть можно.

– Да, наверное, ты прав.

Мы помолчали.

– И ты хочешь сказать, что не будешь меня за это ненавидеть?

– О господи, и эта девушка говорит что-то о любви! Нет, милая, должен тебя разочаровать: ты ничего о любви не знаешь.

– А кто знает?

– Я, – сказал он просто. – Я знаю. Никто…

Я знала уже, что он скажет дальше, и он это сказал:

– …не будет любить тебя так, как я.

Я не знала, плакать мне или смеяться. Получилось что-то среднее. Но он, наверное, решил, что я собираюсь заплакать, поэтому стал меня обнимать. «Что я делаю?» – мелькнуло у меня в голове, ведь я еще полгода назад умирала от любви к другому человеку, я была больна им, иногда мне казалось, что я и сейчас еще больна. Я так и спросила своего Доктора:

– Но ведь ты понимаешь, что это болезнь? Сразу она не проходит, и ты все время будешь об этом помнить. И еще – я же сказала тебе, он иногда мне звонит, до сих пор, и я ему отвечаю.

– Милая, – услышала я у своего уха, – ты забываешь, что я доктор. Подумаешь, болезнь, не видали мы больных, что ли? Отвечай на здоровье и ни о чем не думай. Теперь все будет хорошо.

Я немного отстранилась, но только затем, чтобы проверить объятие, в который раз уже. Оно было идеальным, вот что, – если, конечно, бывают на свете идеальные объятия.

– Да, и вот что: я давно не был у Профессора, с тех пор, как ты угодила в больницу с аппендицитом. Мне звонила на днях его жена, и я сказал, что бывать у них больше не смогу. Я знаю, это не очень-то вежливо, особенно вот так, без объяснений, но зато честно. На следующий день я сказала хозяевам квартиры, что снимать ее больше не буду, пусть ищут новых жильцов. Вещи мои мы с ним перевезли к нему на такси в тот же день. А еще через неделю ко мне в редакционную комнату заскочил приятель, который недавно ушел на какое-то новое телевидение – я толком и не знала, на какое. Посидел недолго, выпил чаю, мы поговорили о том о сем, а потом он выманил меня в коридор.

– Слушай, там классно. Что ты сидишь здесь, в этой дыре?

– Это в телецентре-то?

– А что телецентр? Конечно, дыра. Настоящее телевидение сейчас не тут делается. У нас там, конечно, таких помещений и в помине нет, зато какой драйв! Но и помещения будут потом, увидишь. Короче, приходи, попробуешься. Я уже сказал, что у меня на примете есть классный редактор.

Почему бы и нет, подумала я, и в первый же свой выходной позвонила по телефону, который он мне оставил. Решительный голос на том конце трубки мог с успехом принадлежать человеку, который только что выпрыгнул из окна горящего дома. Ох уж эти службы новостей с их вечными трагедиями и беготней наперегонки. Я еле успела сказать свою фамилию и предупредить, что сегодня к ним приеду, – а он уже отключился.

Настоящее телевидение, как назвал его мой приятель, делалось чуть ли не на чердаке: то есть один этаж был нормальный, хотя и выглядел так, как будто его вчера разгромили, а на второй надо было подниматься по железной лестнице. Как они тут с камерами бегают? – подумала я. Но все камеры, как выяснилось, были на нижнем этаже, наверху сидели редакторы и корреспонденты. Туда меня и отправили, знакомиться с начальством.

Ничего похожего на кабинеты не было. Человек пятнадцать сидели на небольшом пространстве, без всяких перегородок, за столами, которые примыкали друг к другу вплотную. Курили все! Да, подумала я, долго мне здесь не продержаться.

– А, точно, она же не курит, – сказал мой приятель седоватому человеку, который, по моим прикидкам, был здесь главным.

– Не проблема, – пожал тот плечами, – вон Верещагин у нас тоже не курит. Ничего, работает себе. – И он кивнул головой в угол, где за столом, уткнувшись в газеты, сидел мрачный человек в очках.

– Простите, вы сказали – Верещагин?

Видимо, я произнесла это слишком громко. Человек по фамилии Верещагин услышал, оторвался от газет, буркнул: