Багровые ковыли - Виктор Смирнов

Коротенькая процессия свернула с большака на особый участок кладбища, который носил торжественное название «Кладбище жертв русской авиатики». Вместе со всеми Юра вошел ворота, снял свою намокшую фуражку. Здесь стал слышен стук крупных капель, падающих с листа на лист у высоких уже, раскидистых лавровых деревьев и платанов: ведь первая могила появилась здесь еще в десятом году. Тихо шумели, словно шептали о чем-то, кипарисы. Как бы заново отполированные, блестели над могилами крест-накрест поставленные пропеллеры.

Когда Юра в первый раз увидел кладбище по дороге в Алекандро-Михайловку, это были для него просто памятники героям, теперь же, после того как он не однажды посетил могилы летчиков вместе с Лоренцем, каждая из них стала для него живым рассказом о полете, о человеке, о его характере и его ошибке или неоправданной, безумной смелости… Вот здесь лежит Леокадьев, один из первых пилотов, который на допотопном «фармане» решил перелететь Мекензиевы горы, но мотор в сорок лошадиных сил не смог одолеть нужную высоту, и пилот врезался в скалу… А этот пропеллер стоит над прахом Бертье, человека, который осмелился войти в пике на стареньком моноплане «блерио», и при выходе у него начал рассыпаться аппарат. До земли оставалось всего сто метров…

Поглаживая пропеллер рукой, Юра стал вспоминать слова молитвы за умерших: когда-то, в пору своего детства в имении под Таганрогом, он был верующим мальчиком и всегда ездил с матерью в уездный город, в знаменитый Успенский собор. Но сейчас выяснилось, что молитва почти забыта. Он с трудом вспоминал слова, которые когда-то шептала мама. И так же тихо, едва шевеля губами, произносил их:

– Упокой, Господи, души усопших рабов твоих… и всех усопших сродников, и благодетелей моих…

Да, именно так, как сродников и благодетелей воспринимал сейчас Юра людей, погибших за то, чтобы освоить для Юры небо.

– …И прости им все прегрешения, вольныя и невольныя, и даруй им царствие небесное…

«Царствие небесное». Юру особенно волновали последние слова. Эти герои лишь на миг вошли в небеса, но они были достойны этого царствия навеки. Их внеземная, потусторонняя жизнь представлялась Юре как один нескончаемый полет высоко над облаками на каком-то абсолютно совершенном летательном аппарате, которому доступны любые выси.

И внезапно, когда он поглаживал рукой мокрые, скользкие лопасти, земная мысль вторглась в область высоких молитвенных слов. Это была мысль о Наташе, которую он, прощаясь, обещал часто навещать, но так до сих пор ни разу не собрался ней в Севастополь. Как там она одна?

Юра вспомнил, как она плакала и смеялась в день их прощания там, в квартире на Хрулевском спуске, как он утешал ее, уверяя, что Павел Андреевич жив и здоров, а она верила и не верила и тяжело вздыхала, узнав, что Юра покидает маяк и уходит жить к своим родственникам – и теперь становится ей как бы уже и не совсем родным.

Каждый день Юра давал себе клятву, что вот завтра он точно пойдет в Севастополь, чтобы проведать Наташу. Но приходило завтра с его ранним ярким солнцем, шумом моря, рокотом прогреваемых авиационных моторов – Лиза бросала ему через открытое окно белое полупрозрачное яблоко, которое, едва в него вонзишь зубы, наполняет рот кисло-сладким соком, – новый день звал его на летное поле, в ангары, к все еще не отремонтированному мотору. Это была утренняя песня Александро-Михайловки. Юра вскакивал, радуясь новому дню, забыв о вчерашних намерениях.

Но сейчас, когда Юра оказался рядом с Севастополем, не проведать Наташу было бы непростительным грехом.

Закончилась панихида, гроб с телом Вани Лагоды опустили в могилу. Юра, как и все остальные, по православному обычаю, бросил в яму горсть земли и направился к выходу. У ворот подошел к Константину Яновичу.

– Дядя Костя, можно, я останусь ненадолго в Севастополе? К вечеру приеду. Хотел бы навестить знакомых.

Константин Янович пристально взглянул на Юру. Он вырос, возмужал даже за это короткое аэродромное время. Но вместе с тем он вспомнил, что в прежней севастопольской жизни у Юры были неподходящие знакомства.

– Ладно, иди! – вздохнул он. – Надеюсь, ты знаешь, зачем и куда ты идешь.

Было бы нелепо ограничивать свободу подростка на земле, когда он сам твердо решил «вывозить» его в небо, чтобы постепенно передоверить ему и «клош», и педали, и весь летательный аппарат.

Лоренц порылся в кармане и сунул Юре в руки сотню рублей «на всякий случай». Мальчишка с благодарностью посмотрел на дядю. Он знал, чего опасался Константин Янович.

– Я вас не подведу, – сказал Юра.

– Я тоже пойду с Юрой, – умоляюще посмотрела Лиза на отца. – Можно, папа? Юре будет веселее!

– Нет! – твердо сказал Юра.

– Ну вот видишь, – развел руками Лоренц. – Видимо, в планы Юрия ты просто не вписываешься.

Юра не стал больше ждать, он торопливо пошел по дороге, ведущей от кладбища вниз, к Аполоновой балке.

– Ну, Юрка! Я тебе этого не прощу! – крикнула ему вслед Лиза. – А еще клятву давал!

У Аполлоновой балки Юра не пошел на пристань, а сел на трамвай, заполненный рабочим людом, едущим в город. Обогнув Южную бухту, на конечной остановке он должен был пересесть на другой трамвай, идущий в центр города. Но, чтобы сэкономить деньги, Юра отправился пешком.

…После тихой Александро-Михайловки в Севастополе даже в будний день было многолюдно и шумно. Люди шли в одну и в другую сторону не только по тротуарам, но и по булыжной проезжей части, благо машин и конных экипажей было мало и им приходилось пробивать себе в этом многолюдье дорогу визгливыми клаксонами и криками «Посторонись!». Разносчики напитков надрывно призывали выпить воды, компота или крюшона. Их перекрикивали продавцы папирос:

– Есть «Ира»! Есть «Ада»! А других курить не надо!

Юре было хорошо в этой толпе. Он с любопытством рассматривал лица важных господ, проезжающих в экипажах, и надменных военных генералов, протискивающихся сквозь толпу в своих длинных, блестящих никелем автомобилях.

Он вздрогнул, когда кто-то вдруг окликнул его:

– Юра! Львов!

Юра поднял глаза и увидел почти совсем рядом сидящего в роскошном лимузине офицера со смуглым красивым лицом. Распахнутый легкий плащ открывал блестящие шнуры аксельбантов. Офицер смотрел на Юру из медленно движущегося сквозь толпу автомобиля, улыбаясь и как будто не веря своим глазам.

«Да это же Микки Уваров!» – вспомнил Юра.

С тех давних пор, что они не виделись, Микки изменился, утратил мальчишечью гладкость лица и беззаботность выражения больших светлых глаз, но, несомненно, это был он. Уже, наверное, не Микки, как все привыкли его называть тогда, в штабе Ковалевского. Даже Юра. Теперь он был уже Михаил Андреевич Уваров.