Мюзик-холл на Гроув-Лейн - Шарлотта Брандиш

бросила туфлю в коробку и уже собиралась вернуть туда остальные вещи покойной, как с удивлением взглянула на руки. Потёрла пальцы, принюхалась – запах слабый, но отчего-то такой знакомый. Подушечки пальцев блестели, будто смазанные жиром.

Она поднесла ладони поближе к свету и, уловив в зеркале над гримёрным столиком мимолётное резкое движение, тут же порывисто обернулась – но это всего лишь сквозняк заставил всколыхнуться занавеску для переодевания, и, когда она мягко и требовательно коснулась её плеча, по шее Оливии пробежала электрическая дрожь.

* * *

Марджори Кингсли, задыхаясь от обиды и чувствуя, что слёзы вот-вот прольются, вся раскрасневшаяся, с неприличной испариной на груди и шее, неслась по направлению к своей гримёрной. Бежала она с хорошей скоростью, и такую прыть, несомненно, одобрила бы каждая наставница физической культуры для девушек, но в условиях узких театральных коридоров с тусклым освещением её внушительное тело превращалось в смертоносный снаряд.

Оливия едва успела вжаться в стену и тем сохранить себе жизнь, но Марджори всё равно ощутимо толкнула её локтем и отдавила ногу.

– О, мисс Адамсон, простите меня ради бога! – Марджори так расстроилась, что слёзы всё-таки полились. – Простите, простите меня, я такая неловкая, такая неуклюжая!..

– Ничего страшного, мисс Кингсли, со мной всё в порядке, – попробовала успокоить её Оливия, ошеломлённая столь бурным проявлением эмоций по пустячному, в общем-то, поводу. – А с вами, мисс Кингсли? У вас… всё хорошо, я надеюсь? Вы выглядите расстроенной.

Марджори Кингсли всхлипнула, лицо её некрасиво сморщилось, и слёзы брызнули с новой силой. От стыда за свою несдержанность она прикрылась ладонями, растопырив пальцы, и выглядело это так беспомощно, и так по-детски сотрясались её массивные плечи и всё крупное несуразное тело, что Оливия, хоть и торопилась на репетицию с Рафаилом и знала, что за опоздание непременно получит выговор, сочла необходимым отвести мисс Кингсли в свою гримёрную и подогреть для неё на электрической плитке остатки какао.

Марджори покорно дала себя увести. Она неловко уселась в кресло, спрятав под него ноги и, горестно ссутулив плечи и опустив голову, держала чашку обеими руками, наблюдая, как над сиреневатой поверхностью какао вьётся призрачный дымок.

– Простите, мисс Адамсон, я сама не знаю, что это на меня нашло, – она вновь принялась извиняться, изо всех сил стараясь сдержать слёзы и говоря прерывисто, в нос. – Простите, простите меня! Я не должна была…

– …Скажите, мисс Кингсли, а где можно приобрести танцевальные туфли? – перебила её Оливия, чтобы отвлечь. – Наверное, есть какой-нибудь специальный магазин для артистов?

– Танцевальные туфли?

Марджори задумалась. Лицо её приобрело заинтересованное выражение, плечи чуть расправились.

– Есть небольшой отдел в Хэрродсе, но там скудный выбор и высокие цены. И ещё есть лавка на Петтикоут-Лейн, вот там вам подберут все, что захотите. А вам для себя? Если да, то у меня есть одна пара, которой я не пользуюсь. Уайтовские, с крепкой шнуровкой. Мне кажется, размер вам подойдёт, – она взглянула на туфли Оливии, – вы ведь носите седьмой с половиной?

– Я вам буду очень признательна, мисс Кингсли, – Оливия, которой туфли требовались немедленно, от радости чуть не расцеловала заплаканную Марджори.

– Ну что вы, мисс Адамсон, это лишь малость. Я так виновата перед…

Оливия, которую нескончаемые извинения успели изрядно утомить, демонстративно взглянула на часики и, охнув, заторопилась на сцену, где её ждал разъярённый иллюзионист, а Марджори Кингсли отправилась к себе, оплакивать крушение надежд, ведь Эдди Пирс в очередной раз отверг её, словно Люсиль Бирнбаум по-прежнему жила в его сердце.

* * *

– …Нельзя так с ней, Эдди, надо помягче как-то. В конце концов, ты сам виноват, что дал надежду. Но и так её отваживать тоже не годится…

Рафаил и Эдди Пирс шептались о чём-то, стоя в углу сцены, и Оливия на цыпочках подобралась к реквизиту и сделала вид, что находится здесь давно и терпеливо ожидает, когда иллюзионист обратит на неё внимание.

– Займись-ка сундуком, юная леди! – его окрик застал её врасплох. – И вычисти ключ как следует, особенно пружину.

Оливия повиновалась, чувствуя за собой вину. Опоздание на репетицию Рафаил считал едва ли не главным грехом, только по недосмотру не попавшим на скрижали Моисея.

Он быстро спровадил Эдди Пирса и принялся за Оливию. Её дебют должен был состояться в субботу, в короткий день, когда публика в зале и самая многочисленная, и самая лояльная. Артисты больше всего любили субботние представления, так как шансы получить от зрителей «холодный лимон[6]» или «алую птицу» в этот день были значительно ниже, чем в любой другой.

Репетиция измотала Оливию так, что она едва дышала. Несмотря на то, что в зале было прохладно, высокий ворот её свитера стал влажным, а рубашка, надетая под него, прилипла к спине. Утирая лоб платком, она взмолилась об отдыхе, и Рафаил, прикинув, сколько времени осталось до дневного представления, милостиво кивнул и позволил сделать десятиминутный перерыв.

Сама ещё толком не зная, что хочет выведать у него, Оливия осторожно завела разговор о театральных приметах и прочей чепухе. Оба они устроились на краю сцены, свесив ноги, будто рыбачили, сидя на узком мосту, или любовались видами, хотя перед ними простирался пустой зрительный зал, терявшийся во мраке. Где-то за сценой слышались шаги рабочих, подготавливавших реквизит к дневному выступлению, тянуло зверинцем, мастикой и ещё сладковатым запахом грима, который Оливия до сих пор ощущала в театре всюду, куда бы ни шла.

Неожиданно Рафаил разговорился, и даже припомнил пару забавных случаев из прошлой жизни на улицах Лондона. Этой страницы своей биографии он, казалось, вовсе не стыдился, и, хоть особо многословным не был, на некоторые вопросы отвечал весьма подробно.

– …В общем, сожрали крысы мои рисовальные плитыши подчистую, – посмеиваясь, завершил он длинную историю о своих попытках добывать себе пропитание рисованием картин на тротуарах. – А чего не сожрать, если они на молоке замешаны. Я и сам, бывало, подумывал: чего добро переводить? Так я и перестал быть скривером[7] и подался в лучники. Охранял чужие автомобили, помогал мордоловам… Да только за это платят немного – к вечеру горсть пустяшек еле-еле на бычок наберёшь, да и то не всегда. Потаскался я таким вот образом, и думаю: надо шевелиться, а то совсем ноги протяну или тоже вот как некоторых потянет в Темзе искупаться. Скулёжником становиться меня с души воротило, а пономарём – лёгкие после прогулки по берегу Соммы не позволяют. Пробовал – не выходит. Чуть затяну, на втором же куплете кашель нападает. Такому крап не выжучить, да и не по