Мюзик-холл на Гроув-Лейн - Шарлотта Брандиш

дорогу.

Вечер уже был довольно поздним, но расходиться никто и не думал. За окнами, на выстывшей до костяного стука улице хозяйничал ледяной ветер, но в гостиной пансиона в камине горел огонь, тостов и горячего чая было в избытке, и фотографии усопших родственников миссис Сиверли в серебряных рамках совершенно непристойным образом подпрыгивали на крышке рояля, так неистово колотил по его пожелтевшим клавишам Арчи, распевавший во всё горло старинную балладу, переиначенную на новый лад.

Все прекрасно проводили время, и вряд ли этим зимним вечером на Камберуэлл-Гроув нашлась бы ещё одна гостиная, где с таким же пылом предавались беззаботному веселью, однако Оливию Адамсон никак не оставляла мысль о незнакомой ей Люсиль Бирнбаум, чья недавняя трагическая гибель, казалось, не вызывала сожалений ни у одной живой души.

Глава седьмая, в которой судьба почтальона мистера Брэдшо меняется к лучшему, а Оливия получает посылку и дельный дружеский совет

Последующие дни завертелись сумасшедшей каруселью, и думать о Люсиль Бирнбаум Оливии стало некогда. Она втянулась в ритм артистической жизни много легче, чем могла себе представить: вместе со всеми она курсировала от пансиона к театру и обратно, изредка забегая то в лавку через дорогу за лакричными тянучками и сэндвичами, то в паб за углом, чтобы сменить обстановку и выслушать пару театральных историй, пропахнувших нафталином ещё тогда, когда Гилберт и Салливан были зелёными юнцами, а малютка Тич делал свои первые шаги на сцене.

Если театр напоминал Оливии роскошную музыкальную шкатулку, то пансион с его крохотными комнатками, узкими коридорчиками и стенами, затянутыми весёленьким розовым ситцем – кукольный домик. Все эти бесконечные рюши, лоскутные одеяла и мягкие круглые подушки, раскиданные в каждой комнате, наводили на мысль о том, что вот-вот в окно заглянет гигантский глаз ребёнка, обрадованного новой игрушкой. Как только Оливия оказывалась под крышей пансиона миссис Сиверли, ей чудилось, что она, подобно Алисе, выпившей волшебный эликсир, стремительно уменьшается в размерах, в театре же, втискиваясь в узкое кресло или прячась между зеркальными стенками магического шкафа, она всякий раз ощущала себя великаншей.

Нисколько не стараясь быть учтивым с сестрой антрепренёра, Рафаил Смит то и дело сетовал на высокий рост новой ассистентки и избыточную, по его убеждению, длину её рук и ног. Репетиции с ним доводили Оливию до полного изнеможения, и к вечеру она жаждала лишь одного – завернуться в одеяло, прижаться спиной к бутыли с горячей водой и дать отдых изнурённому телу и разуму.

Однако события дня не оставляли её даже во сне.

Грациозно пройтись по сцене, улыбнуться публике. Опуститься в кресло, снова улыбнуться. Позволить Рафаилу пристегнуть себя к креслу. Улыбнуться. Незаметно и быстро, пока осветитель фокусирует вспышки света на иллюзионисте, нажать на крошечную педаль и поднять тонкий, почти невидимый проволочный каркас, своими очертаниями повторявший фигуру сидящего человека. Дождаться, когда её с головой скроет покрывало, мягким движением привести в действие поворотный механизм, опускавший сидящего в кресле в люк под сценой и выбрасывавший наверх пустое кресло-обманку. Пока зрители сидели, ошеломлённые её исчезновением, Оливии надлежало, оказавшись под сценой, как можно быстрее извернуться, словно скользкий угорь, освободиться от оков, затем пробежать, пригнувшись, под сценой, проникнуть через неприметную снаружи дверцу в зрительный зал, на последний ряд, места на котором никогда не продавались, и, дождавшись заключительного пассажа увертюры, в лучах слепящих софитов, направленных на неё, послать публике воздушные поцелуи.

При всей кажущейся простоте трюка достойно исполнить его было не таким уж лёгким делом. На сцене важен темп, темп и ещё раз темп – любил повторять Рафаил, держа в руках секундомер, пока Оливия возилась с поворотным механизмом и, пригнувшись, преодолевала пространство под сценой, пахнувшее мышами и подгнившим деревом.

– Две минуты сорок секунд! Зрители негодуют и сдают билеты. Две минуты пятнадцать секунд! Неплохой результат для черепахи без одной ноги, – так он подбадривал её после каждой попытки, и Оливия скрипела зубами от досады на себя, на Рафаила, на брата, втравившего её в эту авантюру, и на весь мир, в котором существуют иллюзионисты и жаждущие развлечений зеваки, которым нечего больше делать, как проводить вечера в мюзик-холле.

Кроме номера с исчезновением, Оливии пришлось освоить и махинации с сундуком и записками, и трюк с тобиновскими зеркалами[4], основанный на оптической иллюзии.

Как ни странно, последний оказался вовсе не таким сложным, как Оливия опасалась. Когда на сцену впервые вынесли разборный полированный шкаф из красного дерева, единственным её желанием было попросту сбежать и никогда больше не видеть ни Рафаила, ни его театральный реквизит, но уже спустя полчаса она легко открывала дверцы, входила внутрь и… исчезала. Стоя в укромном закутке, скрытая за хитроумной системой зеркал, она должна была сосчитать про себя до десяти, а после выпорхнуть к зрителям с чарующей улыбкой и отвесить им поклон, держа в руках поднос с бокалом шампанского.

Надо сказать, в глубине души Оливия так и не простила брату того, что он вольно или невольно стал причиной утраты ею детского восторга перед театральным миром. Мир этот, основанный на притворстве, но казавшийся порой реальнее действительности, всегда вызывал у неё трепет, и резкий переход по другую сторону рампы – теперь она поняла истинный смысл расхожего выражения – лишил её чего-то пусть эфемерного, невысказанного, но очень важного.

Чувство это напомнило ей прошлогоднюю поездку в Гриффин-холл[5], в поместье их деда, в котором они с братом когда-то давно провели последнее лето своего детства, которое стоило помнить. Спустя более чем десятилетний срок они поднялись на чердак старинного особняка и отыскали свои прежние сокровища: мистера Хатчинсона – манекен с разрисованным мячом вместо головы, которому всегда доставались роли злодеев; библиотеку, состоявшую из иллюстрированных детских журналов и самодельных рукописных книг-малюток, чьё создание скрашивало дождливые дни, когда их не выпускали на улицу; сани Снежного короля – принадлежность для игры, в которой и у близнецов и у их кузины Грейс были свои чётко распределённые роли, и которой они все сначала не на шутку увлеклись, а потом также необъяснимо быстро охладели.

То, что помнилось ярким, воды времени лишили красок – журнальные картинки и чернила рукописных книг выцвели, ящики облупились. То, что в воспоминаниях виделось огромным – съёжилось и показалось удивительным, что когда-то в санях Снежного короля помещалось трое вертлявых детей и ещё оставалось место для кухонного кота, который не решался выпускать когти, но всем своим видом показывал, что происходящим он недоволен и забывать нанесённые его самолюбию удары