Журнал «Вокруг Света» №09 за 1974 год - Вокруг Света

Пока загон был рядом, зубры шли спокойно, но вот кончилась поляна, скрылась за деревьями изгородь парка, и, почувствовав что-то необычное, неладное, зубры стали настороженно поднимать головы, тревожно оглядываться. Не дойдя до первого брода, старая зубрица Ельма вдруг бросается влево, вправо и, грузно оседая на задние ноги, поворачивает назад. Но стадо не успевает двинуться за ней: егеря смыкаются, делают несколько холостых выстрелов, зубрица возвращается к стаду.

Теперь все держатся настороже, по два-три человека вместе, на группу зубр нападает реже, чем на одного, — и фразы, которыми обмениваются гонщики, становятся короткими, отрывистыми.

Возле брода уже все стадо, толкаясь и опрокидывая зубрят-сеголеток, с ревом повернуло и двинулось на гонщиков, и теперь горячие гильзы так и летят со звоном на прибрежную гальку, и в ущелье становится тесно от грохота и криков, словно здесь идет настоящий бой.

— Патронов извели, как на войне! Вот ведь тварь настырная! — ругались егеря, вставляя новые обоймы.

...К Умпырскому кордону вышли через трое суток. Загнали стадо в зубропарк. А открыли ворота лишь через три месяца.

— Ну, теперь не уйдут! — уверенно сказал кто-то из егерей, но Калугин недоверчиво оглядел стадо и промолчал. Он знал, что зубры находят друг друга по следу двухдневной давности, а насильно перегнанные в другой район всегда стараются вернуться на прежнее место, никогда не сбиваясь с направления. Его опасения сбылись. Через несколько дней с Умпырского кордона пришла радиограмма: «Стадо ушло. Идет на Кишу. Своими силами задержать не можем».

Калугин спешно стал собирать егерей.

Стадо перехватили уже на полпути, у шумливого брода через реку Уруштен, и заставили повернуть назад.

«Тут ваш дом теперь!» — повторял зубровод кордона Алексей Пилипенко, наталкивая в кормушки беглецам неохватные охапки пересыпанного сухим цветом сена.

Но зубры не «поверили», и, когда, сделав передержку, их выпустили из парка, по молочно-белой от утреннего заморозка траве они снова ушли на Кишу. На этот раз ушли еще дальше — их повернули уже за Уруштеном. Но Пухар, племенной зубр, завезенный из Польши, сорвался со скалы в Лабу, переплыл на другую сторону и ушел в охотничий район...

Калугин одной рукой хватался за сердце, другой грозил кому-то кулаком: бык стоил десять тысяч, не говоря уж о зоологической ценности!

Едва отогнав стадо, вернулись к реке, стали прочесывать лес. Пухар лежал под елью и хмуро смотрел на приближающихся егерей. Его взгляд не предвещал ничего хорошего. Он устал, он хотел отдохнуть, а люди в последние дни бесцеремонно лезли в его жизнь, заставляли делать многокилометровые перегоны. Егеря стали шуметь, поднимая его, а он только медленно водил чуть надколотыми у верхушек рогами и не двигался.

— Дурень, на холодец захотел! — уговаривал его кто-то, но зубр не двигался, словно собственная судьба его больше не интересовала. После выстрелов в воздух он встал, сделал несколько шагов, и все увидели, что он хромает.

— Да-а... На таких ногах далеко не уйдешь! — сожалеюще протянул зубровод, и, как бы подтверждая его слова, Пухар остановился и шумно вздохнул. Снова раздались холостые выстрелы — не помогло. Тогда кто-то предложил выстрелить солью...

В несколько минут все непрочные связи, возникшие прежде между людьми и зубром — суть их заключалась в том, что люди кормили его, а он за это до некоторой степени подчинялся им, — были разорваны. Пухар не знал, зачем в него стреляли, но в него стреляли, и теперь люди для него были врагами. Как и полагается перед боем, он пригнул голову и, хлестнув себя хвостом, бросился на ближнего егеря.

Тот юркнул за дерево, и Пухар, не успев развернуть громоздкое тело, тараном вломился в кусты. Егеря вскинули ружья...

Калугин нахмурился и, подняв руку, остановил егерей.

— Ладно, ребята, хватит. В лоб тут не возьмешь. Другое попробуем...

И они ушли. Через неделю недалеко от поляны остановился трактор с санями, и с них сгрузили небольшой стог сена. Сначала от стога, от места, где он стоял, шел густой запах железа и человека, и Пухар, помня обиду, держался в стороне. Но постепенно жухли травы, давно унесло ветром тревожные запахи, и бык вернулся. Всю зиму кормился у поляны зубр, здесь устраивался на лежку, и выпавший снег толстым слоем ложился ему на спину.

Иногда близко подходили волки, но, услышав яростный храп и разглядев полуметровые рога, уходили дальше, нервно вытанцовывая на снегу. А весной у поляны опять появились люди и начали строить небольшой загон, ставить стены и выводить от загона раскол, тесный, одному только зубру и пройти. В конце раскола поставили клетку. Пухар издалека все тянул голову, настороженно цедил ноздрями воздух, но столбы пахли смолой, стружкой, недавним дождем, и он стал приходить к ним и даже привык, привалясь к столбу, почесывать о него бороду, бока, оставляя клочья темной, свалявшейся шерсти. Так прошла неделя, другая. Настал день, когда зубра перегнали в клетку. Потом подогнали трактор, клетку передвинули на сани, и Пухар вернулся на Кишу.

Никифоров отодвинул сверху засов, открыл дверцу: «Ну, вот и дома! Добился-таки своего!» И великодушно посулил: «Сто лет теперь проживешь!»

Только зубровод ошибся. Однажды осенью Пухар пришел понурый, с запавшими боками и свалявшейся шерстью, хотя линька у зубров давно кончилась. Егеря решили, что это обычное состояние после беспокойной поры зубриных свадеб, но шли дни, Пухар все худел, и Калугин почувствовал неладное. Попытались загнать зубра в раскол, но он уже знал, что это такое, и не дался, ушел.

Пухар умирал. Медленно и мучительно. Этого пока не знал, наверное, никто из людей. Знал только он и другие зубры, чей звериный инстинкт ощутил беду и заставил держаться в стороне от обреченного. Пухар исхудал настолько, что слепни, зарывшись в его шерсть и поводив нетерпеливо хоботками, сердито улетали ни с чем, ибо жизнь, наполнявшая Пухара, как бы съежилась, ушла, спряталась в остывающую глубину тканей и мышц, как затягивает золой тепло умирающего костра.

Он все еще пытался рвать траву и жевать, но что-то случилось с нижней челюстью, она нестерпимо болела, прогибалась, не давая возможности захватывать траву.

Все произошло десять дней назад.

Он зашел в район лесозаготовок, где было много сваленных, но неубранных деревьев, и, объедая концы молодых побегов, медленно двигался по тропе. Ноздри Пухара наполнились ароматом увядающей травы, сена, и зубр потянулся туда. И вдруг от грохота распахнулся воздух, словно мимо промчалось невидимое стадо, и мгновенная боль разломила челюсть.

Раненый, но все еще сильный, он рванулся, отыскивая врага, но никого не было.

Наступила тишина, и только слышно было, как с теньканьем перелетает где-то рядом синица и душно тянет сгоревшим волосом. Пятная кровью палые листья, Пухар дошел до реки и стал пить, выталкивая языком вишневые сгустки. Потом лег у сваленного дерева и долго лежал так, привыкая к боли. Но оживший инстинкт подсказывал, что здесь опасно, и он опять встал. И, тихонько хрюкая, стал уходить, неся в себе эту боль и недоверие к человеку.

Когда егеря нашли труп Пухара и осмотрели голову, то увидели: костные дуги нижней челюсти с обеих сторон были перебиты крупной самодельной пулей.

— Браконьеры. Из самострела, видать... На кабана, должно, ставили, а он голову-то опустил, вот и задел жилу... Самые «салазки» перебило...

Калугин мрачно прислушивался к голосу егеря и горько думал: «Зверь, видно, и впрямь должен быть диким... В страхе спасение! И в дикости».

После этого случая Калугин стал торопиться с переводом зубров на вольный выпас. А это значило: все больше зубр должен был рассчитывать на себя в своей борьбе за жизнь. Сначала их кормили круглый год, потом только зимой и, наконец, все сокращая рацион, перестали кормить совсем.

Настал день, когда в последний раз открылись и закрылись ворота зубропарка, и егеря, крича и стреляя в воздух, погнали стадо дальше в горы.

В пустом загоне ветер шевелил застрявший в кормушке клок сена. Крики загонщиков долетали все глуше, постепенно сливаясь с ровным гулом леса и шумом реки, и Калугину вдруг стало грустно. Созданное и выращенное стадо отныне начинало самостоятельную жизнь. А на его долю оставалось лишь наблюдать и почти не вмешиваться. И, наверное, поэтому, когда с первыми снегопадами часть зубров вернулась к парку, Калугин радовался, сам себе в этом не признаваясь.

Но к радости примешивалась и тревога: выдержат ли зиму? Запасы сена на этот раз были сделаны небольшие, в случае чего на всех не хватит.

Ту, мягкую, зиму они выдержали. Но следующая была суровой...

Стояли тихие дни, но потом с Луганского хребта потянуло по Лабе ледяным ветерком, набивая в темные еловые гривы рассыпчатого, песочной твердости снежку. Когда этот ветер стих, пришел другой, теплый; сразу погрузнели, обмякли снежные завалы, тяжело залегли по лесным чащобам. А ночью ударил мороз, и снова наползли тучи из-за хребта, и белые полотнища холодно заполоскались над притихшими склонами.