Студентка, комсомолка, спортсменка - Сергей Арсеньев

Нет, эта Эльза положительно ненормальная. Я ведь ясно написал ей, что в гости не приеду. Думал всё, вопрос закрыт, и я о ней больше никогда не услышу. Ага, счазз… Наивный чукотский юноша. Знаете, что сделала эта дурочка? Она написала письмо лично Эриху Хонекеру!

Я сильно сомневаюсь, что немецкому генсеку дают читать все письма, которые приходят на его имя. По собственному опыту знаю, как легко можно захлебнуться в потоках писем. Кто же знал, что у этой Эльзы папа — первый секретарь горкома города Карл-Маркс-Штадт? И лично знаком с Хонекером. Потому, письмо его дочери попало на стол руководителя ГДР.

Чего она там написала? Не знаю, я ведь не читал его. Что-то о великой дружбе, привезённой из солнечного «Артека», о разлуке, о том, как мы страдаем друг без друга. И попросила помочь мне приехать погостить к ней, Эльзе, домой.

Подозреваю, что Хонекеру было на все эти розовые сопли глубоко плевать. Но сейчас отношения между СССР и ГДР были более, чем тёплыми. ГДР — наш самый надёжный союзник в Европе. Она нужна нам. А без СССР восточная Германия долго не протянет, как самостоятельное государство. Потому, руководство обеих стран горячо поддерживало всё, что вело к ещё большему сближению. И дерзкое письмо Эльзы попало, что называется, в мэйнстрим.

Вопрос решался на самом высоком уровне. Хонекер лично по телефону договаривался обо мне с Брежневым. Тот не возражал. Затрат почти никаких, риска нет, а разрекламировать крепкую дружбу девочек двух стран можно широко. С идеологической точки зрения с моей стороны всё идеально, лучше не придумаешь, я даже не готовый кандидат на плакат, плакаты с моим изображением уже издают в СССР. Эльза, правда, пока на плакаты ещё не попадала, но это дело поправимое. И Брежнев дал команду обеспечить мою поездку в ГДР.

Закрутились, зашевелились винтики партийных машин КПСС и СЕПГ. Понеслись навстречу друг другу согласования и уточнения. Написали для меня послание от пионеров СССР пионерам ГДР. Заново переписали письмо Эльзы Хонекеру, оставив от оригинала хорошо, если десятую часть. Наконец, механизм провернулся, и настала пора выходить на сцену мне и Эльзе. Причём мы с ней до конца декабря даже и не знали о том, что уже являемся актёрами грандиозного спектакля.

Моего согласия на поездку в ГДР никто спрашивал. Я был назначен на самом верху, и отказаться было немыслимо. Я был чем-то вроде британской королевы. Вроде нужна и незаменима, но её собственное мнение ни по одному вопросу никого не интересует.

Мне дали всего один вечер на сборы. Утром 30 декабря домой за мной пришла машина, и меня отвезли в московский горком ВЛКСМ. И там меня до вечера инструктировали, как вести себя за границей и что делать в различных ситуациях. Я даже за обедом продолжал зубрить профессионально написанную историю моей дружбы с Эльзой в «Артеке». Эльза, со своей стороны, в это время тоже заучивала эту же историю. Это чтобы мы с ней журналистам врали одинаково.

Вместо заграничного паспорта мне выдали две неубиваемые бумаги — подписанное лично Хонекером приглашение в ГДР и разрешение на выезд из СССР и возвращение обратно за подписью Брежнева.

Сопровождал меня весёлый и улыбчивый молодой человек по имени Степан. Не иначе, из «кровавой гэбни». Прямого сообщения между Москвой и Карл-Маркс-Штадтом не было, поэтому мы вылетели на самолёте в Берлин. В аэропорте мы шли не с общей толпой, а через зал для официальных делегаций. Подписанная Брежневым волшебная бумага тотчас снимала все вопросы и открывала все двери. Никаких деклараций я не заполнял, да и вещи мои никто не попытался осмотреть.

То же самое повторилось и в Берлине, с той лишь разницей, что на контроле я, как флагом, размахивал бумагой уже от Хонекера. На выходе из аэропорта меня ждали. Степан передал меня с рук на руки Фрицу, своему коллеге из Штази, выдал мне двести марок на карманные расходы, напомнил телефоны советского посольства, после чего вернулся в аэропорт. Он своё дело сделал и возвращался в Москву.

А мы с Фрицем погрузились в такси поехали на вокзал. До Карл-Маркс-Штадта нам предстояло добираться на поезде. Фриц мог говорить по-русски. Вполне грамотно, но не чисто. Акцент чувствовался. Впрочем, он этим своим умением не злоупотреблял. Говорил Фриц очень мало и исключительно по делу. А улыбаться он, по-моему, вовсе не умел.

Вот так вот и получилось, что свой тринадцатый день рождения и новый, 1974, год, я встретил в роскошном двухместном купе в обществе лишь хмурого Фрица, приближаясь со скоростью движущегося поезда к одному из крупнейших городов социалистической Саксонии, городу Карл-Маркс-Штадт…

На вокзале нас с Фрицем встречали. Не толпа, конечно, нет. Но человек двадцать встречающих набралось. А вот про одежду я не подумал. На дворе январь месяц, а в ихней Саксонщине температура где-то плюс десять сейчас, да ещё и солнце светит. Мне в моём московском пальто стало жарко, едва я на перрон спустился.

Рядом со мной спрыгнул на землю Фриц, поднял мой чемодан, и мы с ним двинулись в сторону группы встречающих. Эльзу я сразу узнал. Во-первых, я видел её раньше на фотографии, а во-вторых она была тут единственным, кроме меня, ребёнком. Остальные были взрослыми.

Эльза тоже узнала меня. С радостной улыбкой на губах она шагнула вперёд и протянула мне букет белых роз. А затем обняла за плечи и поцеловала в обе щеки. Слышу, вокруг щёлкают фотоаппараты. Пару раз и вспышки мигнули. Понятно, кто меня встречает. Корреспонденты. Газетчики. Блин, мало мне было от своих письма получать тысячами, так теперь ещё и немцы писать начнут наверняка. Когда я всё это читать-то буду?

А Эльза, тем временем, разжала свои объятия, отступила на шаг и произнесла по-русски явно заученную заранее фразу:

— Дорогая Наташа! От лица всех пионеров ГДР приветствую тебя в красивом городе Карл-Маркс-Штадт.

После чего она перешла на немецкий и бодро протараторила небольшую, минут на пять, но тоже явно заученную наизусть речь. Причём обращалась она больше не ко мне, а к газетчикам. И это правильно. Потому что я всё равно нифига не понял. Тыр-пыр-дыр. Немецкий язык я вовсе не знаю. Так, пару фраз вроде «хенде хох», не более. В школе-то мы английский учим. Знаю только, что существует так называемый «литературный» немецкий язык, а кроме него есть ещё и «разговорный». И если литературный язык един для всей Германии, то разговорных есть несколько диалектов.

Наконец, Эльза перестала тараторить и вопросительно уставилась на меня. А я молчу, сжимая в руках свой букет. Шипы колются. Эльза опять что-то сказала. Молчу. Ещё фраза. Молчу. Наконец, не выдержал стоящий рядом со мной Фриц. Он слегка толкнул меня локтем и тихонько шепнул по-русски:

— Ответь что-нибудь. Видишь, человек надрывается.

Блин, тут Фриц сам виноват. Нехрен было фразами из фильма бездумно кидаться. После таких его слов мой язык даже и не подумал проконсультироваться с головой, а просто машинально выдал стандартный ответ. Голосом сидящего на троне Бунша я ляпнул:

— Гитлер капут…

Глава 41

— Тыр-пыр-дыр-мыр?

— Нихьт ферштеен.

— Наташа, мама спросит, какой это есть название.

— Ааа… Это называется «пельмени». Русское национальное блюдо.

— Mutti, тыр-пыр-мыр пельмени.

— Мыр-тыр-пыр-нур-мыр.

— Нихьт ферштеен, фрау Хельга.

— Наташа, мама имеет немного мыр-дыр для этот.

— Всё равно, нихьт ферштеен, Эльза.

— Nataly, my wife to ask for you, how much мяу-мяу-ква danger in this хрю-мяу пельмени.

— А, понятно. Опять боитесь. Ну и мнительные же вы. Не бойтесь, не отравлю я вас. Кушайте, не обляпайтесь. Можно со сметанкой. Или с маслом тоже неплохо пойдёт.

— Nicht verstehen, Natascha.

— No danger, very good food.

— Thank you, Nataly.

— Это не всё ещё. Вот, попробуйте. Вроде, готов уже.

— What is it? Russian ква-хрю-мяу-мяу?

— Нда. Как бы так вам половчее объяснить? В общем, квас это. Настоящий, хлебный. Не из концентрата. Впрочем, вы и из концентрата-то не пили. Совсем вы тут в своей Саксонщине одичали.

— Nicht verstehen, Natascha.

— Это понятно. Ладно, давайте я первая выпью. Чтобы вы поняли, что это не отрава…

Вот так мы и общались. Эльза училась в специализированной школе с углублённым изучением русского языка и, к тому же, прошлым летом ездила в «Артек», где сильно укрепила своё знание русского. Её отец, дядя Курт, относительно неплохо знал английский. А его жена Хельга вовсе ничего не знала, кроме немецкого. Я же, помимо русского, мог ещё кое-как общаться по-английски. У меня в школе пятёрка по английскому, да я и из прошлой жизни его кое-как знал. Правда, Курт владел английским отчего-то в американском варианте, а нам в школе преподавали британский, поэтому мы не всегда понимали друг друга. Нет, понятно, что американец англичанина поймёт, равно как и наоборот, но ведь для нас с Куртом для обоих этот язык был иностранным, вот мы и путались, бывало.