Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

их лучистость исчезла.

Спустились в низину. Больше стало людей. Проехало несколько таратаек с инженерами ночных смен. Одиноко мелькнул черный фордик начальника строительства.

Вдруг кто-то крикнул:

— Егор? Действительно — да!

Это был Карим, веселый, улыбающийся Карим, в своем высоком лисьем малахае с красным вершком. Они давно не виделись, — работали на разных участках.

— Куда шайтан несет?

— На работу вызывают.

— Ударником стал? — удивился Карим.

— А тебе что? — ответил Егор, не останавливаясь.

Карим посмотрел ему вслед, задумчиво проговорил:

— На работу. Действительно — да.

Он пошел своей дорогой, потом остановился в раздумье, покачал головой.

А люди шли, торопились, жевали хлеб на ходу.

Чуть поодаль, сбившись в кучу, шли спецпереселенцы с лопатами и кирками на плечах.

У фонарного столба тускло поблескивала колючая проволока заграждения. Неподалеку виднелась свежепрорытая канава, за нею поднимался под шнурок бурый кирпич стены. На груде кирпичей дымили раскаленные жаровенки. Рабочие грели руки. На их лицах играли отсветы пламени. За кирпичной стеной возвышался подъемный кран, на крючьях которого покачивалась огромная металлическая плита. За краном в полутьме угадывался силуэт строящейся домны.

На красном полотнище было написано:

«Пятилетка в четыре года!»

Неподалеку виднелся другой лозунг:

«Дадим пролетарский отпор дезертирам — пособникам классового врага!»

В толпе молодежи, возвращавшейся с очередного комсомольского штурма, раздался смех и послышался девичий голос:

— Это про нашего, что сбежал сегодня. К невесте уехал.

— Гляди, как бы и про тебя не оказалось. Ты тоже все вздыхаешь. И колечко на руке.

— Про нее не может быть.

— А почему?

— Она в каупер влюбилась.

— Ей скруббер нравится безумно!

— Если я в каупер влюбилась, так ты в турму! Знаешь? Высокая-превысокая! Толстая-претолстая! Черная-пречерная! Угольная башня!

— А и верно, Леонов, ты, должно быть, в турму влюбился. Ни одной девчонки не замечаешь.

Николай не успел ответить, девушка крикнула:

— Глядите — пламя!

На черном небе, в клубах дыма, билось пламя, неестественно красное, словно причудливо вырезанное из багреца. Вдруг оно исчезло за дымом, будто мгновенно растаяло, потом снова вспыхнуло, точно вылетело из пушки, заколебалось над стройкой, выросло, приблизилось, стало высоко забираться в небо.

От яркости пламени, от его живучей цепкости неуютно показалось на земле, тревожно… Но, странное дело, хотелось не от огня бежать, а к нему. Николай не раз уже чувствовал эту притягательную, страшную силу огня, его дикой красоты, когда нельзя оторваться от пламени, а все хочется смотреть и смотреть на него завороженным взглядом. Эта сила овладела им и теперь.

— Где горит?

— Где?

Ребята побежали, толкая друг друга, спотыкаясь о лапы металлических конструкций. Пожар заметили многие.

Теперь уже целые толпы поворачивали обратно к строительной площадке.

Раздался сигнал тревоги. Он заполнил все сердца.

Перепрыгнув через канаву, Николай поддержал едва не упавшую девушку. Она ухватилась за него. Так они и бежали, взявшись за руки и все крепче стискивая друг другу пальцы.

Трудно жили эти ребята, но они знали, во имя чего. Не всем выдавали зимою валенки, а весною сапоги, подолгу простаивали они в очередях за хлебом; часто ссорились из-за какой-нибудь глупой стрижки по последней моде, из-за того, что кто-то нежданно-негаданно надел галстук, а кто-то нацепил бусы или серьги или украсил волосы лентами, называли это мещанством; часто, не досмотрев кинокартину, с сожалением шли по вызову прямо в цех, в ночную смену; бывало, горько обижались на случайные несправедливости и даже плакали. Но все это забывалось в часы труда, в минуты наивысшего напряжения сил и воли, в минуты общей радости и общей тревоги. И Николай забыл, что недавно обругал девушку за медное колечко на пальце. Сильно сжимая ей руку, он даже не ощущал его, не чувствовал теплоты им же отогретого колечка.

Пламя охватило огромное сооружение. Горел тепляк батареи коксохима, сделанный для зимних арматурных и бетонных работ. На площадке и у стен тепляка валялись грудами нежно-белые, кремовые, серые шамотные кирпичи. Люди, боясь обжечься, закрываясь руками от палящего пламени, делали шаг за шагом вперед. Весенний ветер, все более разносивший пламя, пугал людей, ворошил крышу тепляка. Пылающие доски отваливались одна за другой и, дымясь, падали на землю. Вот их упало сразу несколько штук, словно в чьих-то руках рассыпался пылающий сноп. Толпа разбежалась, но потом собралась вновь и еще ближе придвинулась к горящему тепляку.

Было жарко и светло до озноба.

Пожарные, расталкивая толпу, волочили шланги, кричали, требовали отступить назад. Но впереди было что-то еще более интересное, тревожащее и манящее, нежели огонь, — у самого тепляка. И Николай почувствовал это, отпустил руку девушки и решительно протискался вперед. Там, впереди, взгляды людей были обращены не к огню, не к пылающим и падающим доскам, не к небу, а к земле. Что было такое у самых ног, что притягивало взгляды? Николай оказался на краю площадки и вдруг остановился: он не мог сразу понять, что было перед ним, — что-то темное, страшное…

Приглядевшись, он увидел лежащего на земле Егора-землекопа с запрокинутой головой и широко раскрытыми глазами, и Карима, ухватившего его за горло. Голова Карима уткнулась в грудь Егору, а руки все не отпускали горла. Островерхий лисий малахай Карима лежал у Егоровых ног. Казалось, что в борьбе наступил такой миг, когда оба они замерли перед последним усилием. Но прошла минута, две, три, а никто не двинулся.

Только теперь Николай заметил в руке Егора крепко зажатый окровавленный нож и догадался: «Карим в поджигателя вцепился, а тот его — ножом…»

Обгорелые головешки падали рядом с ними, то освещая, то затеняя их неживые руки и лица.

Начал тлеть малахай Карима. Кто-то ударом ноги отбросил подкатившуюся к нему головешку. Николай хотел поднять шапку, но какой-то парнишка опередил его.

— Малахай лисий, — сказал вдруг Николай.

Зачем он сказал это? Он и сам не знал, и даже смутился.

Но кто-то спрятанный далеко внутри, кто-то добрый, не испугавшийся ничего сказал тепло, по-человечески, забыв о смерти, помня только об одной жизни, о торжестве ее, сказал еле слышно глуховатым веселым голосом Карима: «Действительно — да!»

В мае пустили рудник.

Чудеса были с этим рудником! Прогремел он на весь мир. И прямые враги и маловеры, свои, доморощенные, вроде инженера Плетнева, с которым у Николая никак не налаживались дружеские отношения, хотя они и перешли на «ты», все сомневались в богатствах Орлиной горы. Уже когда была пробита штольня и вынута чертова уйма руды, за границей все говорили и писали, что у горы Орлиной только рудный колпак, а внутри «камень». Особенно распинался один американский журналист, даже статью написал про фальшивый магнит. Алексей Петрович как-то показал Николаю этого заграничного враля,