Слово и мысль. Вопросы взаимодействия языка и мышления - А. Кривоносов

Филин считает главным, ведущим: «субстанция ведёт за собой отношения», которые рождают определённый смысл. Откуда первоначально появился этот «смысл»? Да всё из той же структуры, ибо бесструктурных слов не бывает. Значит, мы вывели значение слова из его статистической способности чаще всего употребляться в данной структуре, ибо все слова произвольны, условны, не наделены заранее определённым смыслом, который и получает слово из окружающей семантико-грамматической структуры. Затем мы говорим: вот этот смысл слова, а не структура предложения, и есть главное, ведущее! Мы прежде «отношения», выдав их за главное, вложили их в понятия «субстанции», а потом и говорим от имени этой «субстанции»: субстанция ведёт за собой отношения. Такова истинная логика рассуждений о первичности субстанции или отношений, не усвоенная марксистскими лингвистами, а заменена лингвистическим «идеологизмом» о том, что язык (т.е. знаки) отражает действительность в силу его неразрывной связи с этой действительностью.

Отношения между материально выраженными элементами языка низводятся до степени «всякого рода значимостей и противопоставлений, потому что, по Ф. Соссюру, в языке нет ничего, кроме различий» [Серебренников 1977:38]. Мельничук критикует Соссюра, говорившего, что «в языке нет ничего, кроме различий». В этих словах отдаётся приоритет отношениям перед элементами в структуре языка, к чистым отношениям как единственной основе сущности языка и объявлению соотносящихся элементов – звуков и форм – лишь как результата чистых отношений. [Мельничук 1970:56].

Семантика слов не может быть лишь продуктом тех отношений, в которых они находятся в языковой системе, так что их качество, семантика не определяется этими отношениями. Иначе мы бы понимали язык как систему знаковых отношений (но так оно и ест!). Это антисубстанционизм или релятивизм. [Панфилов 1977:60]. Значение понимается как отношение между знаками. Теория языка как сети отношений несовместима с марксистско-ленинской философией, поскольку лингвистика отрывает отношения от материи. Материя исчезла, остались одни отношения. [Панфилов 1982:74 – 76].

Например, марксистские лингвисты убеждены, что слова – это те же предметы и вещи о которых говорит Маркс. Действительно, слово – это вещь материальная, как и вся материя, т.е. физические звуки и чернильные крючки. В таком случае оказывается, что сами по себе эти языковые звуки и буквы – то же самое, что и реальные предметы, что и скрип немазаных колёс, что и удары грома, что и китайские иероглифы для русского – это абстракционистские материальные картинки. Однако, в отличие от разбросанных на дороге камней, слово приобретает смысл «слова», т.е. статус языкового знака, если оно не просто предмет, а предмет, указывающий на другой предмет, т.е. материя слова в мозгу индивида превращается в её идеальный образ (фонему), а внешний предмет превращается в его идеальный образ (понятие). Но фонемы и понятие в этом слове мы опознаём не как беспорядочно валяющиеся на земле предметы, а только в определённом структурном оформлении, т.е. в синтаксическом и морфологическом оформлении этого слова. Следовательно, мы должны учитывать тот факт, что языковой знак и внешний предмет – разные вещи, следовательно, взаимоотношение между значениями слов и их грамматическими формами мы не уподобляем взаимоотношению кирпичей на свалке.

Чесноков пишет, что не следует преувеличивать значения релятивной стороны, т.е. отношений между единицами, иначе создаётся впечатление, будто отношения между единицами и обусловливают их внутреннюю природу (но так оно и есть!). Эти отношения обусловливаются внутренней природой, а не наоборот. [Чесноков 1966:202]. Зададим вопрос: что такое «внутренняя природа слова», например, простейшего и самого частотного слова дом? Кажется, ясна эта природа: Здесь строят новый дом. А какова внутренняя природа этого же слова в словосочетании: дом отдыха, дом офицеров, дом культуры, дом архитектора, дом художника, публичный дом, торговый дом, разбудить весь дом, пришли всем домом, космонавты обживают свой дом, Дом Романовых, не все дома? Априорно, вне структуры словосочетания заявленная «внутренняя природа» слова дом рассыпалась. Так происходит со всеми словами, особенно с многозначными словами.

На основе синтагматических связей, считают марксистские лингвисты, невозможно определить значение. Они не поняли взаимоотношения материального и идеального, хотя эта проблема является главным вопросом марксистской философии. Ведь знаковое значение условно, ассоциативно отражённое в сознании, зависит от системности, структурности знака, от его значимости в системе других знаков. Все знаки, начиная от низших (звук) и кончая высшими (слова, предложения) построены и работают лишь в составе более высоких по сравнению с ними структур. Слово поставить (стул, спектакль, вопрос) никто и никогда не видит и не слышит сразу как слово с тремя значениями одновременно, свойственными этому слову в трёх разных предложениях. Оно в сознании русского человека соотносится с чем-то одним. А это «одно» и находится в соответствующем окружении этого слова, в соответствующей синтаксической структуре. Это и есть значимость данного знака.

Комментируя слова Маркса об отношении свойств реальных предметов и их отношений, Панфилов перенёс их на почву языка, на объекты принципиально иного свойства, нежели реальные предметы. Эти отношения, по Панфилову, если в определении свойств предметов их считать главными, содержат в себе, по его мнению, логическое противоречие: «… как н е ч т о само по себе не обладающее какими-либо свойствами, тем или иным качеством, может так воздействовать на другое н е ч т о, находящееся с ним в определённых отношениях, что создаёт качество этого, второго н е ч т о…» [Панфилов 1982:73]. Панфилов так и не понял, что он здесь повторил ту же идею Маркса о «соотношении вещей», а не языковых знаков.

Действительно, разделим недоумение Панфилова, хотя недоумевать здесь не из – за чего. Он пишет, во – первых, об обычных материальных вещах, а не о языковых знаках, но переносит свойства вещей на языковые знаки. Во – вторых, он априорно приписывает слову самостоятельное значение вне всякой структуры, заявляя, что если у слова есть значение, то оно его не получит и в структуре. Это означает, что, например, слово коса, якобы уже вне текста обладающее значением (это только кажется – «вне текста», а на самом деле любой, знающий этот язык, сразу же вставит слово коса в наиболее близкую и понятную ему структуру), не «получит его и в структуре». И вдруг его приобретает – это и инструмент, и волосы, и отмель. А слово соль? Это и соль, которой солят суп; это соль общества; соль анекдота; соль вопроса; сыпать соль на рану; водить хлеб – соль с кем-либо. Вот здесь первое Панфиловское нечто, имеющее якобы независимое от структуры предложения значение (уже первое Панфиловское нечто порождено не самим этим нечто, не самим собой, а только в структуре других слов), получает своё значение всё-таки в структуре, т.е. в окружении, в ситуации, в грамматике, в коих нет никакого понятия косы и соли, наделили эти слова, т.е. другие нечто соответствующими идеальными образами – значениями. Свойства каждого слова обнаруживаются не в них самих, а в их отношениях с другими словами.

Все значения слова коса, как и все значения слова соль в уме всё равно рождаются в типовых для них конструкциях, и мы помним обычно главное из них, типовое, наиболее частотное. А слова с многими семантическими значениями (предлоги, союзы, частицы) требуют явно выраженной ситуации. Следовательно, даже наиболее частотные слова, существительные, не могут быть не привязанными к отношениям с другими словами, т.е. к ситуации, к соответствующей синтаксической конструкции.

Марксистское понимание языкового знака и значения, и языка в целом, пишет Панфилов, противопоставляется их релятивистской трактовке. Но принцип произвольности языкового знака, вопреки мнению Панфилова, как раз и зиждется на этом «релятивистском» истолковании природы языка. Произвольность, условность, немотивированность есть единственное свойство знака и языка в целом, сделавшего знак знаком, язык языком, а человека человеком. Значение знака, или то, что марксисты называют «субстанцией» языка есть результат только внутрисистемных отношений с другими единицами и язык в целом сводится к реляционному каркасу. Следовательно, языковое значение не есть образ предметов внешнего мира, не отражает их, а есть знаковое по своей природе, есть лишь название предмета, указание на предмет, абстрактный образ которого или его идеальный образ хранится в мозгу.