Десять кругов ада - Леонид Костомаров

Без особого разрешения после житухи у хозяина запрещено в Зоне кантоваться, это я просек. А раз не дают ксиву на пайку, решил - остаюсь и сам себе это право выписываю лежачей забастовкой. Ку-ку, советска власть!

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Утром, после обхода врача ("скоро, скоро уже, жених"), Володька вместе со всеми споро заковылял, перебирая костылями, на прогулку. На белесой небесной лазури ликовало солнце, щебетали воробьи, и тихо, медленно умиротворялась после ночной тяжкой думы Володькина душа. Опахнуло терпким запахом сырой травы и дымком костра. Присел он у кустов малины, загляделся на березу, что ночью казалась тоскливой, а теперь - прямо молодая цветистая невеста, хорохорилась на солнце, дышала его лучами, тихонько шелестя блекнущей листвой. Прилетел на колени Володьки опавший ее листок, первая осенняя бабочка...

Невдалеке стучали в беседке доминошники, там же подставлял лицо черному солнышку щурящийся Клестов. Одеты все были в многоцветные линялые пижамы, и забредшему сюда чужаку подумалось бы - обычная вольная больница.

Альбатрос, стоя у куста малины, медленно ощупывал ветви, осторожно, чтобы не уколоться, собирал спелые малинки. Наткнувшись пальцами на ягоду, нежно отрывал ее и клал в рот, не спеша наслаждаясь ароматом и кисло-сладким привкусом. К нему неожиданно подошли вынырнувшие из-за угла больнички замполит и незнакомый майор, и Володька краем уха уловил фразу о доме престарелых. Затем они о чем-то поговорили с Клестовым, тот махнул рукой и побрел вслед за ними. Когда же Лебедушкин перевел взгляд в сторону второго слепого... удивлению его не было границ: еще минуту назад сонный Иван Иванович с раскрасневшимся лицом отплясывал перед беседкой, вскидывая вверх руки, крутясь и улюлюкая. С ума сошел старик, подумалось Володьке, а тот отбил чечетку и заспешил к дверям палаты, сминая на ходу кусты. Вернувшийся скоро Клестов шатко пробрел в малинник и притих там, уставясь в одну точку.

Володька приковылял поближе к нему. Клестов, уколов палец, сосал его, а из мертвых закрытых глаз текли живые слезы. Он растирал их ладонью по небритым щекам. Не решаясь подойти ближе, Лебедушкин постоял невдалеке, собрал несколько ягод, а затем, осторожно ступая, приблизился. Клестов поднял залитое слезами лицо.

- На... ягоду, - Володька сунул в кулак слепому малину, - успокойся. Не отпустили, да?

Клестов кивнул, зашвыркал носом, выпрямился, бледный, строгий и печальный. Поднял веки пальцами, словно пытаясь увидеть солнце, и Лебедушкин испугался пустых мертвых глаз, похожих на переспелую вишню.

- Может, попозже отпустят? - кашлянул неловко Володька, ощущая свою дикую беспомощность в этот момент, разом всем своим здоровым и сильным организмом он стал будто резиновым, и руки не слушались.

- Мало сижу, говорят, через пару лет только...

- Да успокойся ты, два года пролетят - не заметишь... Это ж не двадцать пять...

А сам вдруг подумал: а мне-то еще пятерку отсиживать. Горько стало, нестерпимо, махнул рукой:

- Ладно... Не реви, не поможет, Клест... - Тот уже не слышал его, смотрел куда-то в стену, будто что-то решил плохое для себя...

С тяжким ощущением оставил его, а в палате первым делом напоролся на счастливое лицо Ивана Ивановича. Тот по походке признал Лебедушкина, подбежал, сияющий.

- Отпускают, сынок, - взял его за руку. - Освобождение дали, сактировали в дом престарелых. А оттуда уж я вырвусь, деньги есть... не дадут сопровождающего - сам в Одессу дерну, в больницу. Володька... - он не мог сдержать слез, - через неделю воля!

Володька дал старику облобызать себя, хотя не терпел и не привык к телячьим нежностям.

Хоть у кого-то радость в этом поганом мире...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Пришли они к Володьке уже впотьмах - темнело теперь рано, скорая на хмурь северная осень брала свое - вечера становились бессолнечными, быстрыми, холодными. Прозрачный, ясный воздух не грел, но бодрил - а хотелось теплоты и покоя...

Пришел Батя с Васькой, тихо сидевшим за пазухой. Посматривал тот на окружающий мир с нескрываемой грустью - все переживал случившуюся с ним беду. Характер его резко изменился, и не было уже того ершистого ворона, остался ветеран-инвалид.

БОЛЬНИЦА. ВОРОНЦОВ

Принесли мы Сынке пряников да курева из ларька. Удивился Сынка - что да откуда? - отоварка ведь прошла уже. Одолжил, говорю, в соседнем бараке. Смотрю, противится он, не берет харчи. Разозлился.

- Не твоя, - говорю, - забота, я тебе не мать - понукать меня...

Он притих, есть стал. Я главное сказал:

- Попрощайся с Васькой, отдаю его... - вытащил наконец я страдальца, Володька увидел лапу эту его железную, аж кусок у него изо рта выпал.

Васька будто застеснялся ноги своей инвалидской, клюнул меня за то, что допек я его.

- Как... отдаешь? - Сынка снова пряник уронил. Рассказал я про предложение майора. - Опять Мамочка этот? - Сынка не понял, что тот добра хотел.

- Молчи, - говорю, - прав он, или заберет да сбережет, или пристрелят здесь нашего ворона.

Смотрю, поверил, взял Ваську осторожно, лапу-костыль оглядел.

- Оба, - говорит, - мы теперь с тобой на костылях... - печально так говорит. - Ну, я-то оклемаюсь, а ты... - Слеза на глазах навернулась.

Подул ему на холку, в глаза, рассматривал, словно прощался...

- Вся зона практически уже про него знает, Сынка... - говорю я ему, - а прапора сейчас знаешь какие...

- А назад прилетит?

Приятно было это слышать, даже чуть улыбнулся, незаметно для Сынки.

- Думаю тоже об этом. Прошлый раз майору не дался в руки... Думал я, умная птица, а дура, не понимает, что пристрелить могут...

Тут Васька оглянулся на меня и так посмотрел, что у меня не было в этот миг сомнений, что он - понял. Отвернулся к Сынке, чуть каркнул, застыл у него на руках, обиженный. Ишь ты...

НЕБО. ВОРОН

Слушать это, согласитесь, милостивые государи, товарищи и господа, неприятно. При этих словах в мой адрес у меня было вполне естественное желание взмыть вверх и более не приземляться около этого экземпляра - Воронцова Ивана Максимовича...

Вообще, положение мое столь двусмысленно, что впору выть, как это делает с досады волк. Пожалуйста, могут и дураком обозвать, и усомниться даже в моих умственных способностях... А я должен за все это платить лишь верностью, кротостью нрава и послушанием... Так у кого судьба жестче, Иван Максимович?! У вас, все ж услышанного, или у меня, все деяния которого для людей будут сокрыты навсегда, и за них получу я в лучшем случае еще одну железную лапу... или свинцовую пулю...

БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН

Смотрю, рана-то уже у ворона зажила, срастаться стало мясо с протезиком. И больно на это смотреть, и смешно видеть, как он, будто генерал игрушечный или пират какой, ковыляет - тук-тук по скамейке. Умора... и плакать хочется.

- Только вот при тебе и стал прыгать: все боялся. А сегодня первый день на полигон прилетел. Груз я ему не привязываю, слаб он еще. Да и решил вообще завязать с этим делом, пусть по-хорошему уйдет на волю... - Батя совсем грустный был, растерянный. - А сейчас патоку все жрет да молоко попивает. Вчера пару селедок сожрал, и хоть бы хны. Будет жить. Ладно, - совсем погрустнел, - прощайтесь, пойдем, майор ждет...

- Куда ж его? - спрашиваю, а сам последний раз прижал ворона, тот аж заурчал, как кот, в надежде, что хоть я не дам его в обиду, не отдам дурному погоннику Мамочке.

- Он завтра катит в область, вот и отвезет в лес. За двести километров, быстро проговорил Батя, сгреб Ваську, отнял буквально у меня его. - Все, Сынка, выздоравливай, а мы попехаем.

Нес он инвалида, а тот озирался по сторонам, ничего не понимая, дурилка. Я заметил: Батя потух, не брит, одет как-то неряшливо, хотя всегда очень привередливо относился он к своему внешнему виду. Глаза усталые, скулы сведены... Ох, Батя, Батя...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Тянулось больничное время для Лебедушкина медленно и сонно. Только вечерние притчи Ивана Ивановича о своих скитаньях по Руси, когда был зрячим, развевали ненадолго хандру.

Сначала было интересно наблюдать, как по три раза на дню ссорились-мирились из-за любого пустяка слепые. Иваныч в пух и прах разбивал в словесных перепалках тяжеловесного на язык, медлительного Клеста, и тот, насупясь, сдавался и замолкал - надолго, до утра. Удивляло и то странное обстоятельство, что самый противный контролер Зоны, Шакалов, каждый раз после возвращения с работы зэков заходил к слепым и оставлял каждому на кровати по нескольку пачек сигарет с фильтром. Изымал их Шакалов при обыске, и тем самым они становились как бы ничьи. В местном ларьке такой шик, как сигареты с фильтром, не продавался, значит, проносились они с воли. Почему столь щедрым был к ним черствый с виду прапорщик, выяснить так и не удалось: слепцы молчали как немые...

Уже неделя прошла после этапирования ворона лично Медведевым, и однажды после обеда, выйдя погулять в тихий час, не поверил Володька своим глазам: в окружении серых ворон на тополях сидел... их Васька. Отдельно от всех, на крайнем дереве.