Рука в перчатке - Найо Марш

— Нет, — честно ответила Николя. — Ничего подобного. Вы говорите о самом себе, и это вполне естественно.

— Бог мой! — простонал Эндрю. — Вы меня заставляете краснеть.

— Вообще-то я стала относиться к вам немного по-другому.

— По-другому? В каком смысле?

— Нет, — покачала головой Николя, — не будем спешить. Мы только вчера познакомились. У нас и так все бурлит и кипит, как в школьном опыте на химии. Лучше оставим этот разговор.

— Как скажете, — ответил он уныло. — Я вообще-то хотел предложить вам вместе пообедать. Или это тоже слишком «бурно»?

— Наверно, да, но я не против. У меня есть причина.

— Какая еще причина?

— Я уже говорила раньше. Вечером я собираюсь в гости к Трой, и мы могли бы пойти вместе и показать ваши работы. Сид сказал, что Трой будет рада.

Эндрю помолчал и вдруг расхохотался.

— Нет, ну надо же! — воскликнул он. — Меня, человека, подозреваемого в убийстве… нет-нет, не спорьте, так оно и есть… меня приглашают в гости к жене главного следователя. Разве это не странно?

— Почему же?

— Но он ведь тоже будет там? Хотя вряд ли. Он проведет весь вечер на Грин-лейн, распластавшись по земле и разглядывая в лупу отпечатки моих ботинок.

— Значит, договорились?

— Договорились.

— Когда мы сможем забрать ваши картины? Я живу недалеко от Аллейнов. Может, перекусим заодно у меня дома?

— Вместе с двумя вашими соседками?

— У меня нет соседок.

— Тогда с удовольствием.

Николя жила в однокомнатной квартире на Бромптон-роуд. Помещение было просторным, светлым и весьма аскетичным. Стены — белые, шторы и стулья — желтые. Возле северного окна стоял письменный стол, на котором красовались желтые тюльпаны. Над камином висела одна-единственная картина.

Эндрю направился прямиком к ней.

— Господи, это же Трой. И это вы!

— Написано в прошлом году, в мой двадцать первый день рождения. Очень мило с ее стороны, правда?

Наступило долго молчание.

— Чудесно, — промолвил Эндрю. — Чудесно.

Николя оставила его разглядывать картину, а сама позвонила Трой и отправилась на кухню.

Они перекусили холодным супом, омлетом, белым вином, сыром и салатом. Обед показался им превосходным. Оба вели себя образцово и сдержанно, несмотря на все токи и флюиды, почти ощутимо потрескивавшие в воздухе. Они только говорили, говорили без конца и были счастливы.

— Боже мой, уже почти девять! — спохватилась Николя. — Мы опоздаем к Трой. Кстати, она сказала, что будет рада вас видеть.

— Неужели?

— Почему вы оставили картины в машине?

— Не знаю. То есть знаю, но это не важно. Может, лучше останемся здесь?

— Идем, — твердо сказала Николя.

Когда они вышли и закрыли дверь, Эндрю взял ее за руки, поблагодарил и быстро поцеловал в щеку.

— Ну, пошли.

Они взяли холсты из машины и отправились пешком к дому Аллейнов, стоявшему в тупиковой улице недалеко от Монпелье-сквер. Для Николя эта вечерняя прогулка была так привычна, что все ее тревоги улетучились, и когда они позвонили в дверь и им открыла сама Трой, она уже не чувствовала ничего, кроме радости.

Трой была в черных брюках и свободной блузе: это значило, что она работает. Ее темные волосы короткими завитками падали на лоб. Эндрю застыл со своими холстами в напряженной позе, словно в руках у него были какие-то постыдные улики, с которыми его застигли на месте преступления.

— Я сейчас рисую в студии, — сообщила Трой. — Может быть, пройдем туда? Там лучше свет.

Эндрю неуверенно кивнул и последовал за ней.

Посреди комнаты на мольберте стоял большой рисунок углем, изображавший женщину с кошкой. На столе, за которым работала Трой, лежало вразброс еще несколько эскизов, ярко освещенных лампой.

— Миссис Аллейн, с вашей стороны было чрезвычайно любезно разрешить мне этот визит, — с трудом проговорил Эндрю.

— Почему же нет? — весело спросила Трой. — Вы ведь хотели показать свои работы?

— О Господи, да, — пробормотал Эндрю. — Николя на этом настояла.

Трой взглянула на него дружелюбно и заговорила о своем рисунке, рассказав о том, как убила уйму времени, меняя прическу у модели и облачая ее в разную одежду; она добавила, что это всего лишь предварительный набросок для большого портрета. Эндрю наконец чуть-чуть расслабился.

— Пожалуй, мы должны кое-что объяснить… — начала Николя.

— Не так много, как вам кажется. Рори час назад звонил из Литтл-Кодлинга.

— Он рассказал вам про отчима Эндрю?

— Да. Думаю, все это показалось вам ужасным, — повернулась она к Эндрю, — и в то же время нереальным, не так ли?

— Примерно так. Правда, мы… я с ним не так уж часто виделся. Я хочу сказать, что…

— Эндрю, — вставила Николя, — уверен, что С ид считает его одним из подозреваемых.

— Не хочу лезть не в своем дело, но мне это кажется маловероятным. Давайте посмотрим, что вы принесли.

Трой сняла с мольберта свой рисунок и поставила его к стене. Картины Эндрю с грохотом посыпались у него из рук.

— Ох, простите, — пробормотал он, покраснев.

— Да ладно, успокойтесь, — подбодрила его Трой. — Я ведь не дантист. Ставьте на мольберт.

Первое полотно оказалось натюрмортом: подоконник, тюльпаны в красной вазе и крыши за окном.

— Так, так, — протянула Трой и села перед мольбертом.

В этот момент Николя пожалела, что недостаточно хорошо разбирается в живописи. Но она видела, что полотно написано свободно и уверенной рукой, с хорошим чувством цвета и стиля. Если бы эта картина попалась ей где-то в другом месте, Николя, наверно, пришла бы от нее в восторг. В ней не было ни капли дилетантства.

— Ну что ж, понятно, — произнесла Трой, и по ее тону было ясно, что она имела в виду: «Понятно, что вы художник и правильно сделали, что сюда пришли».

Она заговорила с Эндрю, расспрашивая о его палитре и условиях, в которых он работал. Потом посмотрела его следующую работу. Это был портрет: пламенеющая шевелюра Дезире и ее безумные глаза на цветочном фоне. Она сидела в ярком свете, и цветовая гамма казалась немного ядовитой.

— Моя мама, — пояснил Эндрю.

— Решили поиграть с цветом, верно? Обратили внимание, как трудно изображать глаза в три четверти? Вот тут получилось не очень хорошо, согласны? А этот розовый мазок слишком выбивается из гаммы. Давайте дальше.

Следующий, и последний, холст изображал мужской торс на фоне белой стены. В каждом штрихе сквозило внимание к анатомическим деталям.

— Боже мой, вы почти сняли с него кожу! — воскликнула Трой. Она несколько минут разглядывала полотно, потом спросила: — И что вы собираетесь делать с этим дальше? Хотите работать у меня раз в неделю?

После этого Эндрю наконец обрел дар речи и выразил такую бурную радость, что Николя, и без того уже почти счастливая, испытала прилив блаженства.

И только гораздо позже, когда Трой принесла пиво и они заговорили о галерее Грэнтема, она вспомнила о мистере Пириоде.

— С вами, наверно, свяжется мой новый босс, — предупредила Николя. — Он пишет книгу об этикете, и издателям нужен его портрет. Сам он немного стесняется к вам обращаться, потому что вы отказали одному из его друзей-аристократов. Вы ведь его знаете — мистера Пайка Пириода?

— Еще бы. Он не пропускает ни одного вернисажа, где собирается светское общество. Будь я проклята, если напишу его портрет.

— Я боялась, что вы так и скажете.

— Знаете, этот человек — просто-напросто мошенник. Как-то он обратился к одному моему ученику с просьбой сделать живописную копию с гравюры, которую где-то раскопал: с гвардейцем короля Георга на фоне грозового неба. Он сказал, что это его предок. Может, так оно и есть, но после всяких околичностей он совершенно ясно дал понять, что хочет выдать эту картину за полотно восемнадцатого века! Мой ученик сидел тогда без гроша и, боюсь, все-таки выполнил его заказ.

— Ну да, — со вздохом подтвердила Николя. — Я видела ее в библиотеке. Наверно, вы правы, хотя мне все равно кажется, что он душка. Вы согласны, Эндрю?

— Возможно. Но по-моему, он старый осел. С другой стороны… не знаю. Вряд ли Пи Пи просто глуп. По-моему, тут есть элемент какого-то пошлого лицемерия.

— Скорее, ребячества, — возразила Николя, но Эндрю взглянул на нее с таким обожанием, что у нее закружилась голова.

— Пусть так, — кивнул он. — Лучше давайте забудем про Пи Пи.

— Не могу. Он весь день был такой несчастный. Пытался писать главу про «светские нюансы», как он их называет, а сам то и дело застывал в унынии. Ему и вправду было плохо. Словно все его угнетало.

— Что, например? — спросила Трой. — Хотите еще пива?

— Нет, спасибо. Не знаю, но он с утра что-то мрачно напевал себе под нос. А потом вдруг становился белым как побелка. Или начинал бормотать: «Нет, нет, я не должен, это невозможно», — и вид у него был совершенно убитый.