Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.) - Виталий Витальевич Тихонов

на борьбу с буржуазной историей. Так, в перспективном плане Института истории на 1946 г. находим очередной призыв к бдительности: «В новой исторической обстановке, в связи с фактом усиления международной роли СССР, в мировой исторической науке будут, может быть еще сильнее, чем раньше, развиваться всякого рода антимарксистские течения и школы»[437].

Уже в 1945 г. в советской исторической науке прошла череда громких скандалов, связанных с очевидным стремлением власти усилить контроль над исторической наукой и скорректировать вектор ее развития. В журнале «Большевик» была опубликована рецензия Н. Н. Яковлева на книгу Е. В. Тарле «Крымская война», в которой писалось, что в монографии излишне идеализируется царская Россия и ее внешняя политика[438].

Больший резонанс вызвало обсуждение «Истории Казахской ССР». Критика книги началась еще в 1944 г. Теперь была обнародована фактически официальная позиция по этому вопросу. В ведущем идеологическом рупоре — журнале «Большевик» — появилась статья сотрудника Отдела агитации и пропаганды М. Морозова, в которой подробно разбиралась «История Казахской ССР». Признавая заметные достижения авторского коллектива, рецензент все же отмечал, что историки слишком увлеклись показом «боевых традиций борьбы казахов за свою независимость»[439]. В погоне за героизацией, по мнению М. Морозова, историки свалили в одну кучу и национально-освободительные движения и простые разбойничьи набеги. Он упрекнул их в том, что они слабо показали социально-экономические факторы развития казахского народа. Но ключевой ошибкой стало неправильное освещение взаимоотношений с русским народом. Действительно, царизм — явление реакционное, а его политика была колониальная, но важно другое: «Лучшие представители русского народа не мирились с колониальной политикой самодержавия, сплачивая вокруг себя трудящихся всех наций, населявших Россию, и поднимали их на борьбу против царизма. Именно поэтому, вспыхивая в разных концах страны, национально-освободительные движения сливались с борьбой трудящихся России против самодержавия и капитализма»[440]. Но и в отношении царской России фактически проводилась мысль о наименьшем зле, поскольку присоединение к Российской империи позволило отстоять казахам свою культуру и сделать шаг в общественном развитии: «…В результате присоединения была уничтожена опасность порабощения казахского народа более отсталыми, чем Россия, варварскими государствами Востока. С присоединением была ликвидирована раздробленность казахского народа»[441].

В статье прозвучал и выпад против тех историков, которые отрицали прогрессивное значение национально-освободительных движений: «Прогрессивное значение присоединения Казахстана к России не исключает, а, наоборот, обусловливает прогрессивность национально-освободительных движений казахов против самодержавно-эксплуататорского строя.»[442].

Но наиболее точно историческую политику власти отразила статья Г. Ф. Александрова. Вначале в ней подчеркивалось, что отдельные положения, выдвинутые классиками К. Марксом и Ф. Энгельсом, уже устарели, что показали Ленин и Сталин[443]. Естественно, это был в первую очередь намек на статью Сталина, направленную против мнения Ф. Энгельса о России как «жандарме Европы». Тем самым идеологически обосновывалось право Сталина на корректировку высказываний классиков марксизма в угоду политической необходимости.

Рассматривая состояние исторического знания в СССР, автор постулировал ряд директивных для ученых положений. Первым была констатация оторванности истории СССР от мировой в вузовских учебниках. Беспокоило в первую очередь то, что в курсе истории Европы Средних веков не показывалась особая роль русского государства. Особенно требовалось подчеркивать роль Руси в спасении Европы от монголов и искоренять всякие намеки на «несамостоятельность» русской истории. В качестве примера этого называлась «антинаучная» норманнская теория[444].

Подчеркивалась ошибочность мнения о том, что этноним «славяне» произошел от слова slave — «раб». Не называя прямо книгу, Александров намекал на монографию А. И. Яковлева «Холопство и холопы в Московском государстве в XVII в.»[445], приводя ее в качестве примера такой вопиющей ошибки[446]. Почему книга не была названа открыто? Возможно, причиной тому был факт присуждения ей Сталинской премии, и тем самым не хотели бросать тень на репутацию награды.

Объявлялось, что обе теории сфабрикованы немецкими историками. «Незачем доказывать, какой вред приносит распространение подобных взглядов. Задача наших историков — до конца разоблачить немецких фальсификаторов теории происхождения славян…»[447], — писалось в статье.

Автор выступил и против радикальной ревизии мнения о том, что Россия была «жандармом Европы» и «тюрьмой народов». Здесь Александров намекал на Аджемяна (см. главу 9), стремившегося поменять эти положения на прямо противоположные.

Упомянув ошибки в написании национальных историй, он подчеркнул: «В работах по истории отдельных народов СССР при всестороннем, исторически верном изложении материала необходимо выяснить, что объединяло народы многонациональной России в их борьбе с внешними и внутренними врагами. Наши историки нередко описывают только то, что разъединяло народы. Но история народов России есть история преодоления этой вражды и постепенное их сплочение вокруг русского народа»[448].

Таким образом, статья Александрова фиксировала то, что советская историческая политика находилась на перепутье. Одни положения постулировались (как, например, критика Энгельса), но и от других, нередко им противоречащих, отказываться не спешили.

Послевоенное время традиционно связывают со стабилизацией советской системы, а также изменением международного статуса СССР, ставшего сверхдержавой. Эти два фактора определяли вектор развития советской внутренней политики, которая характеризовалась очень высокой «плотностью» идеологических кампаний. Причину этому исследователи видят в стремлении вождя и выращенной им номенклатуры мобилизовать общество в условиях не только международной напряженности, но и роста внутреннего свободомыслия, спровоцированного победой в Великой Отечественной войне[449].

Особенно властей беспокоила интеллигенция, на которую были обрушены самые сильные удары для того, чтобы контроль усилить еще больше. Причем зачастую били по самым авторитетным представителям науки и культуры: знаменитым писателям, академикам, выдающимся ученым. Во-первых, для запугивания самих лидеров, в во-вторых, чтобы другим, менее значимым фигурам, показать всю силу системы.

Еще одной причиной, отнюдь немаловажной, являлось стремление партии и правительства «выпустить пар», накопившийся в сфере социальных отношений. Несмотря на все пропагандистские лозунги, жизнь в стране принципиально не улучшалась. Поэтому борьба с внутренним врагом — это апробированная модель переключения внимания населения с реальных проблем на идеологические. Простые граждане со злорадством восприняли разгром представителей интеллигенции, которые стояли на социальной лестнице заметно выше и, следовательно, жили лучше[450]. Существовал латентный конфликт и внутри интеллигенции: те, кто находился на вершине, получили отдельные квартиры, хорошие зарплаты и все блага советской цивилизации, в то время как рядовые работники «интеллектуального фронта» продолжали ютиться в коммуналках и жить от зарплаты к зарплате.

Частота идеологических кампаний, видимо, связана и с тем, что власть прекратила широкомасштабные репрессии, сопровождавшиеся арестами и расстрелами. Их применяли дозированно, гораздо реже, чем еще десятилетие назад. Несмотря на имеющееся недовольство в стране, Сталин и партаппарат как никогда твердо стояли у власти. Аресты заменили суды чести, а расстрелы — критика коллег.

Внешнеполитический фактор играл важную роль[451].