Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.) - Виталий Витальевич Тихонов

вступать, считая, что нахождение в стороне поможет пережить лихие годы.

Членство в партии давало немало, но немало и отнимало. При умении правильно себя вести беспартийный историк, стремившийся заниматься именно научной деятельностью, оказывался в более выигрышном положении. Приведем размышления А. М. Некрича, хотя и касающиеся послесталинского времени, но явно универсальные для всей советской эпохи: «Я давно заметил, что беспартийным ученым, если они профессионалы хорошего уровня, живется куда лучше и вольготнее, чем членам партии. Как-то я подсчитал, что потратил на партийные собрания, общественную работу, на разговоры, с этим связанные, не менее 30–40 процентов полезного жизненного времени… Если беспартийные специалисты достаточно разумны, то даже в условиях тоталитарной системы их преимущества неоспоримы»[402].

В исторической науке различия между партийными и беспартийными также играли свою роль, причем немаловажную. Например, беспартийность могла поставить историка в заведомо невыгодные условия. Так, молодая М. В. Нечкина, жалуясь на цензуру партийных энтузиастов, в 1931 г. записала в своем дневнике: «Что бы ни писала, но раз беспартийная, значит, плохо. Уже следят за мной, чтобы проработать»[403]. Нежелание вступать в партию заметно затормозило и академическую карьеру историка, временно отодвинув ее избрание в академики[404].

Деление на партийных и непартийных отражалось и на интенсивности их контактов. Например, о людях, репрессированных в 1937 г., Е. Н. Кушева вспоминала то, что она «была беспартийной и не была сколько-нибудь близко знакома с теми репрессированными, которые были членами партии»[405]. Действительно, Е. Н. Кушева, бывшая близкой к среде историков-медиевистов, где партийных было мало, редко контактировала с партийным активом института, оказавшимся репрессированным в первую очередь.

Вступление в партию давало возможность сделать быструю карьеру, поскольку именно партийные считались наиболее благонадежными. Они получали доступ к закрытой информации, спецхранам и архивам. Особенно это было актуальным в области истории советского общества, где беспартийному историку практически невозможно было вести полноценные исследования.

В то же время член партии принимал на себя множество дополнительных обязанностей, а методов за контролем над ним заметно прибавлялось. Именно партийные, что не удивительно, оказывались наиболее активными и нетерпимыми борцами за чистоту рядов. Часто собственные товарищи по партии являлись самыми внимательными контролерами. Беспартийная «масса» являлась более терпимой. Историк Б. Г. Тартаковский, оказавшийся под подозрением в 1937 г. и бывший тогда кандидатом в члены партии, признавал, что с товарищами по партии старался не общаться, но «более свободно я чувствовал себя с людьми беспартийными, свободными от комсомольских и партийных собраний, в меньшей степени подверженными “разоблачительному” психозу и страхам, с ним связанным»[406].

В то же время партийность, точнее ее идейная составляющая, давала некоторую опору в жизни, особенно в условиях иррационального террора. «Тогда мы, во всяком случае я, находили в официальном “партийном” объяснении всего происходившего некую точку опоры, позволявшую не утерять эту веру, служившую основой моего мировоззрения, моего отношения к жизни, поисков своего места в обществе, незыблемость которого в историческом плане не вызывала у меня сомнений, несмотря на все те факты, которые всем нам были известны», — вспоминал Таратаковский[407]. Вступление в партию в 1939 г. стало для него радостным событием. Тем более, что это давало ему на тот момент своеобразную индульгенцию.

Перипетии взаимоотношений партийных и беспартийных прекрасно иллюстрируют документы партийного бюро Института истории АН СССР.

Партийные историк должен был обладать активной идеологической позицией, вне зависимости от своего научного веса контролировать беспартийных, поскольку считалось, что он априори более грамотный и компетентный. Отсюда постоянно встречающиеся в документах призывы усилить контроль местной партийной ячейки над научной и преподавательской работой сотрудников-некоммунистов. Историку-коммунисту могли бросить упрек в том, что именно в его секторе были обнаружены идеологические ошибки, которые он не смог предупредить или сигнализировать о них. Вообще идеологические «проколы» часто объяснялись именно тем, что не хватает членов партии.

При этом научная квалификация таких историков была практически не важна. В советской идеологии аксиомой было утверждение, что теория не должна отрываться от практики[408]. В действительности это выражалось в том, что на партийных взваливали огромную общественную нагрузку, от которой нельзя было отказаться. Постоянная бурная общественная деятельность даже у людей, способных к исследовательской работе, нередко формировала убеждение, что это важнее написания и публикации статей и книг.

Немаловажно и то, что многие из партийных занимались историей советского общества. Спецификой этого направления исследований являлась крайне низкая продуктивность, отмечавшаяся открыто практически всеми. Причина лежала не только в творческой бесплодности научных сотрудников, среди которых были, конечно, и откровенные бездельники, занимавшиеся этим периодом из-за карьерных соображений. Многие просто не спешили обнародовать свои достижения, поскольку из-за постоянно меняющейся конъюнктуры выводы, еще вчера верные и партийные, сегодня могли оказаться антипартийными.

Нередко это играло злую шутку. Приведем парадоксальный, но все же показательный пример. В 1946 г. были намечены выборы в Академию. Институт истории, как ведущий научно-исследовательский центр, также выдвинул своих сотрудников. На общем собрании Ученого совета, который имел полномочия выдвижения, особенно деятельными оказались беспартийные Н. В. Устюгов и С. К. Богоявленский. Именно они, по уверениям членов партбюро, оказались наиболее активны на выборах, развернув агитацию за «своих» кандидатов. Коммунисты начисто им проиграли. Более того, продвигавшиеся от партбюро кандидаты были провалены советом, поскольку почти не имели печатных трудов. Конечно же, наличие печатных трудов с партийной точки зрения было не так уж и важно, в то время как академическая традиция предполагала, что в академики и члены-корреспонденты выдвигают не за партийные заслуги и общественную нагрузку, а за реальные научные достижения. В итоге прошли следующие кандидатуры. В академики: Косминский, Пичета, Минц, Якубовский. В члены-корреспонденты: Дружинин, Нечкина, Архангельский, Юшков, Тихомиров, Никольский и т. д.[409] А. М. Панкратова посетовала: «Нельзя было выдвигать таких товарищей, которые не имеют печатных трудов»[410].

Партбюро пользовалось чрезвычайным влиянием в любом образовательном или научном учреждении. Фактически его членам было дело до всего, начиная от личной жизни человека и кончая научно-исследовательской политикой руководства. Они должны были зорко следить за тем, чтобы директивы партии были четко реализованы. Наличие в его рядах административно весомых членов давало дополнительные рычаги давления на руководство.

Показательным является закрытое отчетно-выборное собрание, прошедшее в Институте истории 27 февраля 1945 г. Председательствовал на нем В. П. Волгин. На нем выступал молодой научный сотрудник сектора Советского периода Гуревич, который посетовал на неправильное отношение дирекции к работе сектора, отсутствие должного научного руководства. В этом случае молодой историк как коммунист критиковал свое начальство, что органично вписывалось в его партийную роль. Но просто критики явно недостаточно — необходима и самокритика работы партбюро. Она прозвучала