Штрафной батальон - Евгений Погребов

Перед обедом впервые получили боевое оружие. В основном это были видавшие виды винтовки, собранные трофейными командами на полях сражений. Зато автоматы оказались совершенно новыми, в густой заводской смазке. По пять штук на взвод. Один Павел оставил себе, оставшиеся распределил Махтурову, Бачунскому, Шведову и Баеву, чем, кажется, вызвал обиду у Кускова.

Занялись чисткой.

Салову старенький карабин без штыка достался. Цыган сразу по-хозяйски расположился на шинели, принялся заботливо менять смазку. Павел, заинтересованный, украдкой наблюдал за ним. Думал, что цыган оружие плохо знает, а еще хуже ухаживать за ним станет. Очень уж неряшлив и неопрятен он был. Пуговицу пришить — и то со скандалом приходилось заставлять. Но на этот раз пришлось Павлу дивиться Данилиному усердию.

Затвор Салов без чьей-либо подсказки на новой портянке разобрал. Смазал как положено, собрал и за ствол принялся. Тоже на совесть продраил. По довоенным стандартам и то, наверно, в пирамиду разрешили бы поставить.

Основательно, не торопясь, почистил свою трехлинейку Сикирин. Из-под каждого винтика грязь убрал, а напоследок штык бережно протер и ремень по себе подогнал.

Ивану Яковенко взялся помогать Кусков. Хоть и не один час на изучение винтовки был потрачен, но не все постигли премудрость мосинского изобретения. Путаются. Не враз стебель, гребень и рукоятка друг к другу подходят и злополучная пружина на место становится. Несколько раз под руководством Кускова разобрал и собрал затвор Яковенко, пока научился без заминки выполнять всю процедуру.

Дроздов и Муратов запросили помощи у Баева и не ошиблись. Наставник им действительно толковый попался.

Не ожидал Павел такого прилежания от солдат. Даже гоп-компания в кружок собралась, коллективно чистку проводит. И инструктор у них свой объявился — Боря Рыжий. Оказывается, действительную в свое время отслужил и винтовку неплохо знает. Но ученики ему попались — можно бы хуже, да некуда. Не по нутру Карзубому и Яффе «шестерка» в роли наставника. За винтовки держатся больше для отвода глаз, чтобы взводный не придрался, а чистку и смазку оружия за них Боря проводит.

Придирчиво осмотрев каждую винтовку, Павел разрешил составить оружие в пирамиду.

К этому времени прибыли машины, груженные цинками с патронами и продовольствием. Суркевич вывел роту на разгрузку. Под занавес у «Студебеккеров» появился посыльный из взвода охраны. Объявил торжественно:

— Так что, гражданы-товарищи, кто на взводы поставленный, велено получить пистолеты. Старшина страсть как нервничает, чтобы не задерживались, значит!..

— Нам, что ли, пистолеты? — не поверил Павел, справляясь у Курбатова.

Курбатов, как всегда, передернул нервно ртом:

— Сказал, командирам взводов. Нам, значит. И переврал — так не велика важность.

— Вам, вам, кому же еще?! — подтвердил старшина-оружейник. — Благодарите комбата. Приказал всем взводным, кроме автоматов, еще и по пистолету выдать. Получайте быстрей да сматывайтесь. Тянутся, тянутся по одному, будто у меня и дел больше никаких нет…

Пистолеты и кирзовые кобуры, как и винтовки, бывали в употреблении, но получали их с волнением. Что-то вроде скромного праздничка на душе переживали. С гордостью на пояса нацепили.

Бачунский, как увидел, съязвил:

— Ну вот, теперь наш гетман, как и положено, при булаве и клейнодах. Издалека видно, что взводный. А то штрафник и штрафник — ничем от рядового не отличается.

Верно подметил. Пистолеты стали у командиров взводов вместо знаков отличия, других не было. Около часа провозился Павел, пока привел запущенный «ТТ» в порядок. А к нему Акимов как смола прикипел: махнем да махнем. Когда пистолеты выдавали, он в штабе находился, помогал ротному составлять списки и припозднился. Последнему у оружейника остался только «наган». А Акимову до смерти «ТТ» хотелось. Вот и пристал к Колычеву.

— Тебе, — говорит, — один черт какой, а я к «ТТ» привык.

«Наган» у него хороший, почти новый. Можно было бы и сменяться. Но жаль Павлу стало труда, что на чистку своего «ТТ» затратил. Отказался от обмена. Ушел Акимов глубоко обиженный, будто в чем-то большем обойденный.

— Ну, смотри, Колычев! Доведется тебе с просьбой обратиться — тем же отвечу. Учти, я злопамятный!.. — пообещал он на прощание, но Павел оставил его угрозу без внимания.

* * *

Перед отбоем во взвод заглянул с двумя автоматчиками знакомый лейтенант-танкист. Тот самый, что в эшелоне гауптвахту организовывал. Отыскал глазами Яффу, подмигнул как старому знакомому.

— Везет тебе, Василевич! Вторично за твоей персоной почетный эскорт высылают. Честное слово, не многим у нас такая честь оказывается. Обычно одного раза хватает, чтобы надолго запомнить.

Потускнел Яффа, заозирался вокруг загнанно. Карцеров и гауптвахт он давно перестал бояться, привычное они для него дело. Но особый отдел — не то место, куда без опаски ходить можно. Там шутки шутить не расположены, следующий порог — трибунальский. Обеспамятел даже, шарил дрожащими руками в соломе, мешок свой отыскать не мог, а он напротив, у стенки стоял.

Сообразив, что по делу Порядникова его на допрос вызывают, оборвали говор штрафники. Кого еще потянут? А галантный лейтенант рассыпался в любезностях перед Халявиным. Совместную прогулку с дружком предложил.

Карзубый, правда, марку выдержал. Вида, что струхнул, не подал. Шинель внакидку на плечи небрежно набросил и засвистел сквозь зубы демонстративно. Мне, мол, бояться нечего, нет на мне вины, а чужую не пришьете. Первым на выход пошел, а Яффа следом, как побитый, поплелся.

То ли от того, что в помещении угарно пахло бензино-керосиновой смесью, то ли от переживаний виски у Павла заломило, обложило тупой болью. Чтобы развеяться, подался наружу на свежий воздух. Присел с подветренной стороны за стеной, закурил. Неподалеку, устроившись на маховике локомобиля, также покуривая, вели неторопливый разговор «односельцы» Дроздов с Муратовым и прибившийся к ним незнакомый штрафник.

— Ты вот, Василий, тракторист, а я, к примеру, простой колхозник, — убеждал голос Муратова, — а о земле мы все едино болеем. А тут поглянь, что деется! Через неделю, видать, сеять можно зачинать, а работников нет. Пустая земля-то останется… что баба бездетная. Люди сказывали, в Ленинграде-то страсть народу померло с голодухи, пожевать нечего. А тут — пустая стоять будет. А жирная земля-то, поглянь-кось! Сколь уродить может!..

Дроздов как захандрил беспричинно дня два назад, так по любому поводу изливает желчь, оспаривает товарища. Хоть и не прав, но возразит.

— В Ленинграде — с голоду. А у нас что — досыта? — потягивая самокрутку, бурчит он. — Я что, в радиатор от хорошей жизни сунул? В ночь хотел подкрепиться чуток. И подкрепился… Ты смотри, нам теперича на тех полях робить, где огоньком пашут, а пулями боронят. Нам хлеба хватит. А вот кто дома анчуткам нашим кусок припасет? На одной мякине да на лебеде — долго ли протянешь?.. — И, не закончив разговора, Дроздов резко поднимается со станины, зло отшвыривает окурок. — Э-э, да что переливать из пустого в порожнее. Бедному Ванюшке везде камушки.

— У нас на Оренбуржье не слаще, — с тоской отозвался незнакомец. — Вот письмо получил. Месяц, почитай, шло. Пишут, на хуторе пять стариков осталось. И тягла нет. Дохнет скот от бескормицы. Поди, тоже много насеют…

— Во-во…

Собеседники вдруг всполошились, дружно поднялись. Оказалось, из-за угла вывернулась фигура ротного. Павел тоже вскочил.

— Вот ты где. О чем задумался-то? — бросил Суркевич, подходя. — Сиди, сиди. Мы с тобой и сидя прекрасно можем поговорить. Есть о чем.

Говоря так, Суркевич озабоченно осматривался, подыскивая, на что присесть, чтобы не запачкать шинель. Выбрал полешко, стукнул им оземь, чтобы облетела грязь. И эти его приготовления, показавшиеся Павлу неуместными, неприятно задели и озлили его. Весь день у него на душе скребли кошки, весь день он мучился сомнениями и тревогами, ожидая поминутно вызова к комбату или начальнику особого отдела. Не знал, к чему себя готовить. А ротный, вернувшись из штаба, наверняка осведомленный о том, какая участь уготована в верхах его взводному, не спешит прояснить ситуацию, ободрить, посочувствовать, хотя догадывается, конечно, о его состоянии. И сейчас, сопоставив недавнюю замкнутость, отчужденность Суркевича и теперешнее его неестественно выглядевшее дружеское расположение, Павел почему-то усмотрел в этом плохое предзнаменование. Заподозрил ротного в желании подсластить приготовленную напоследок горькую пилюлю.

— Не ровесники мы с тобой случайно? Тебе сколько?

— Двадцать пять.

— Ну вот, год разницы всего. Да и во всем остальном, я чувствую, ты мне ближе других. Давай откровенно, Колычев: я тебе верю и сочувствую. Ты в прошлом кадровый командир, я — учитель. Вообще, воспитатели. Признаюсь честно — нелегко мне сейчас ориентироваться. Я вроде бы сам по себе, как сбоку припека. Что за люди, кому можно довериться, на кого положиться — понятия не имею. Сколько еще порядниковых среди них таится, а может, и похуже есть. Объясни.