Касторп - Павел Хюлле

Фигура Пилецкой исчезла из окна. Ганс Касторп раздраженно отложил газету. «Неужели это все?» — с горечью подумал он, имея в виду, разумеется, не содержание «Анцайгера», а свое присутствие здесь, на пляже, перед пансионом «Мирамар». Еще несколько дней назад он строил во множестве планы — правда, весьма неопределенные, но само их наличие, казалось, гарантировало, что после приезда польки он сделает какие-то, возможно даже рискованные шаги, дабы приблизиться к этой прекрасной и загадочной женщине. А сейчас в голове царила полнейшая пустота, и он не придумал ничего лучшего, чем ждать, пока Пилецкая выйдет на прогулку или в купальню. Можно, конечно, за ней следить, но что ему это даст? Если б он догадался вложить в посылку записку, где нагло — а почему бы и нет, черт подери! — назначил незнакомке свидание… Что-нибудь типа: «Если Вам захочется поговорить об этом романе, который я нашел год назад в гостинице „Вермингхофф“ и который и на меня произвел огромное впечатление, напишите мне по такому-то адресу; я готов выполнить любое Ваше пожелание. Как студент, как человек, выросший в добропорядочной семье, заверяю Вас, что мои намерения совершенно чисты, просто с тех пор как я один раз, в прошлом году, Вас увидел, я даже вообразить не могу, что когда-нибудь покину этот город, так и не обменявшись с Вами хотя бы парой слов». Однако, поскольку он этого не сделал, поскольку не отважился и на какой-либо иной подобный шаг, на что, в конце концов, он мог рассчитывать? Что дождется приезда ее любовника и, незаметно за ними следя, узнает некую тайну — банальную и очевидную — о двух людях, которые встречаются за пределами своей страны, на курорте, чтобы никто не мог помешать им наслаждаться любовью? Ну и что ему в результате достанется? Какое-нибудь русское или польское слово, внезапно проскочившее в беседе на французском языке? Картина двух сплетенных на прогулке рук? Или поцелуев в сумерках на аллее? «Нет, нет, — продолжал лихорадочно раздумывать он, — я должен что-то предпринять, сделать этот первый шаг, подать ей четкий сигнал, на который она в худшем случае не ответит, и тогда я уеду, что ж, я ведь просто провожу здесь каникулы, так чего же я опасаюсь?»

Пока ничего конкретного не пришло ему на ум, он решил незаметно проверить, забрала ли она по крайней мере посылку. Оставив шезлонг на пляже, Ганс Касторп поднялся по лестнице на веранду пансиона, а оттуда в просторный вестибюль, где у широких дверей в ресторан находилась стойка портье. Однако ему не дано было украдкой взглянуть на ящичек под номером десять. Перед стойкой царило необычное, грозящее выйти за рамки приличий оживление: владелец «Мирамара» господин Густав Цим и его правая рука — управляющий Альфред Конке, бывший машинист императорского военного флота, о чем-то спорили с усатым господином в летнем выходном сюртуке.

Усатый с явно венгерским акцентом кричал:

— Это международный скандал! Вы меня пугаете полицией?! Я не позволю! Я поищу другой пансион!

Нарушителем спокойствия оказался приехавший из Будапешта и поселившийся в одиннадцатом номере господин Лайош Сегиви, торговец. Утром, не зная местных правил, либо притворившись, что их не знает, он прямо на общем пляже облачился в купальный костюм и целых полчаса преспокойно плавал на глазах чуть ли не всех обитателей пансиона, в том числе, разумеется, и дам. Прибывший полицейский, накинув на господина Сегиви одеяло, отвел его в номер, заставил переодеться и повел в участок для снятия показаний. Венгру сообщили, что купанье в здешнем «баде» дозволено лишь в определенных местах, после чего отпустили, не вызвав — несмотря на его требования — консула Австро-Венгерской монархии, который якобы проводил отпуск в Триесте. Вернувшись в пансион, господин Лайош Сегиви объявил, что уезжает, однако не намерен платить за сегодняшний испорченный день. Поэтому портье вызвал управляющего, управляющий — Густава Цима, а Густав Цим заявил, что, поскольку иностранец отказывается платить, он снова вызовет полицию.

Ганс Касторп прошел в ресторан и, заказав стаканчик портера, продолжал наблюдать за ходом событий. Венгр в конце концов заплатил, коридорный снес вниз его багаж, и беспокойный постоялец уселся в пролетку, громко ворча, что в «бадах» на Адриатике, где вода лучше и теплее, а обслуга культурнее, купаться можно везде: там нет дурацких прусских ограничений и деревянных курятников, именуемых купальнями.

— Может, так оно и есть на вашем Балатоне, — бросил ему вслед Густав Цим. — Но в Риеке? Пуле? Дубровнике? Вряд ли!

Когда портье остался один, Ганс Касторп подошел к стойке и спросил, не найдется ли свободный номер.

— Одиннадцатый освободился, — ответил портье. — Но там не убрано.

— Не важно, — Касторп посмотрел на пустой ящичек под цифрой десять. — Сегодня я еще в Гданьске. Вещи привезу завтра утром.

— Сколько собираетесь у нас пробыть?

— Две недели, — без колебаний ответил он. — А возможно, и дольше.

— Я должен зарезервировать номер. Ваша фамилия и постоянный адрес?

— Ганс Касторп, Гамбург, Гарвестехудская дорога, 12.

— Не скажу худого слова, — заявила госпожа Хильдегарда Вибе, когда Касторп спустя два часа вошел в гостиную, чтобы рассчитаться и сообщить ей, что оставшуюся часть лета он проведет в Сопоте, куда приезжают его кузен с тетей. — Выходит, мы опять остаемся одни, а помните, я вам еще в первый день говорила, что у нас во Вжеще воздух такой же здоровый, зато не надо платить климатический налог?

Ганс Касторп тоже напомнил ей, что она сказала: «в ваши годы только и наслаждаться жизнью».

— Неужели, — она рассмеялась, — неужто я так сказала? Не говоря худого слова, вы просто счастливчик, господин Касторп, сразу видно, что жизнь принадлежит таким, как вы.

Никогда еще он не видел ее лица расплывшимся в улыбке, больше походившей на гримасу. «Лисий» — как он это называл — облик госпожи Хильдегарды Вибе сейчас скорее следовало бы определить как «беличий», хотя с равным успехом — подумал Касторп, выходя из гостиной, — независимо от того, улыбается она или нет, ее можно сравнить с ламой или анатолийской разновидностью муфлона.

Добавим, что он отнюдь не иронизировал, напротив — впервые с тех пор, как он поселился на Каштановой, Касторп почувствовал к своей хозяйке даже некоторую симпатию. Дольше, однако, размышлять на эту тему у него не было ни охоты, ни времени: до переезда в сопотский пансион «Мирамар» предстояло сделать еще ряд важных дел. Два купальных полотенца, полотняный пиджак в английском стиле, запас рубашек с коротким рукавом, новая шляпа, второй купальный костюм на смену, несколько пар тонких носков — все это было куплено у Штернфельдов, где он совсем недавно приобрел экипировку велосипедиста. Оказалось, что мужские купальные костюмы в нынешнем сезоне почти не отличаются от того, который у него уже был. Единственное различие заключалось в цвете поперечных полосок и аппликациях на груди. На этот раз Касторп выбрал бело-красную полоску и небольшое рулевое колесо с надписью «Hansa». В книжном магазине на рыночной площади он купил очень красивый и дорогой набор первоклассной почтовой бумаги и — в последний момент замеченную на полке — «Эффи Брист» Теодора Фонтане. Уложив все самое необходимое в один небольшой чемодан, в прекраснейшем настроении он сошел на следующий день с сопотской пролетки, которая остановилась в конце улицы Загайники рядом с пансионом «Мирамар».

Как и раньше, никаких конкретных планов на ближайшее будущее у него не было. Однако с той минуты, как он переступил порог одиннадцатого номера, одно лишь сознание, что отныне он будет смотреть на те же, что и соседка, стены, те же восходы и закаты солнца, будет целые сутки дышать тем же самым морским воздухом и впитывать ту же самую, ленивую, соблазнительную курортную атмосферу, что будет часто — за завтраком, на прогулках, лежа в шезлонге — видеть Пилецкую и, быть может, благодаря пребыванию под одной крышей обретет неформальное, дружеское право кланяться ей на веранде или в коридоре пансиона, — одно только это сознание придавало ему энергию и улучшало настроение, а также внушало надежду, что настанет момент, когда он приблизится к возлюбленной.

Разумеется, он вел себя рассудительно и с первых же часов в пансионе держался как обычный курортник из Гамбурга, ничем не отличающийся от других постояльцев. После завтрака не спеша отправлялся в Северные Лазенки, где с наслаждением подолгу плавал. Обедал попеременно то в таверне чеха Павлоского, то в ресторане пансиона, где кормили не хуже, разве что кухня была чуть более тяжелой, типично северной. Потом, с «Анцайгером», сигарой и плоской фляжкой, время от времени пополняемой любимым портвейном, лежал в шезлонге, всегда ставя его так, чтобы с середины пляжа или даже от самой кромки воды, где среди лодок и песочных замков возились дети, видеть окна «Мирамара». Под вечер, когда легкий бриз немного умерял жару, он отправлялся на мол, где причудливая игра теней, отбрасываемых новыми, электрическими фонарями, создавала великолепный фон для туалетов дам и мужских комплиментов. Бывал он и на концертах в открытом летнем театре и в зале курхауса. Если день выдавался особенно жарким, во второй раз — после обеда, подремав часок в номере, вместо того чтобы валяться в шезлонге, — шел купаться в Северные Лазенки.