Касторп - Павел Хюлле

Приунывший Практик проехал через сосняк до дома лесника, откуда свернул к деревне. Едва миновав последние дома Отомина, он почувствовал сильную резь в желудке. Остановился, лег на траву, пытаясь справиться с судорогами и ужасными звуками, которые издавали его кишки, однако не тут-то было. Подавить этот кошмарный бунт можно было лишь одним способом: поминутно слезая с велосипеда и опрометью бросаясь в кусты — если таковые оказывались поблизости. Приседая в придорожной канаве, Касторп едва не терял сознания от мысли, что его увидит какой-нибудь проезжающий мимо крестьянин. По причине, понятной без объяснений, он в конце концов перестал взбираться на седло и толкал велосипед перед собой, с трудом переставляя ноги по песку обочины. Его трясло, явно поднялась температура. Наконец он добрался до холма, за которым виднелись крыши деревни под названием Красивые Поля. Из последних сил дотащив свой «Вандерер» до небольшого камня, из-под которого бил родничок, Касторп напился холодной, кристально чистой воды и почувствовал некоторое облегчение. Утолив жажду, он растянулся на траве и долго смотрел в небо, по которому ползли барочные, ослепительно светлые облака. Ему вспомнились давнишние наставления доктора Хейдекинда: глубоко дышать, массируя ладонями живот! Так он и сделал, и — о чудо! — ему стало лучше. Судороги прекратились, а опорожненные кишки, будто эта простая манипуляция их умилостивила, великодушно позволили ему передохнуть. В таком состоянии Ганс Касторп лежал с закрытыми глазами, мечтая о наполненной теплой водой ванне, расстеленной кровати, грелке и горячем, не очень сладком чае, который в фарфоровой, с золотым ободком чашке принесет ему в комнату Кашубке. Все эти мечты могли исполниться — и исполнились, но не в самом скором времени.

Когда Касторп услышал два знакомых голоса из прошлого, ему почудилось, что он на корабле, в офицерской кают-компании «Меркурия», где напротив него сидят, перешептываясь над тарелками, преподобный Гропиус и мадам де Венанкур — служитель аугсбургско-евангелической церкви с легкомысленной католичкой. Однако то был не сон, голоса продолжали звучать и после того, как он открыл глаза. Ну конечно, сомневаться не приходилось: по лугу вдоль ручья, который, будто на роскошном олеографическом пейзаже, вился среди высоких трав, медленно шли рука об руку пастор Гропиус и мадам де Венанкур. Чуть подальше щипали клевер две лошади — сивая и гнедая, впряженные в покинутую пассажирами пролетку. Парочка уселась под явором на расстеленной француженкой шали, пастор достал из корзинки провизию, бутылку вина и рюмки. Ганс Касторп только чуть погодя осознал всю сложность своего положения: он, правда, мог, оставаясь незамеченным, за ними наблюдать, но если бы поднялся, чтобы взять лежащий в траве велосипед, или, что хуже, вынужден был внезапно — по понятным причинам — вскочить с тоже понятной целью, они бы немедленно его увидели и, вероятно, узнали, что — при нынешнем, также известном положении вещей, не говоря уж о разных других обстоятельствах — ему уж никак не было нужно, хуже того: страшно бы его скомпрометировало. Какие муки он испытывал, опасаясь, что расстроившийся желудок в любой момент опять может взбунтоваться, мы не намерены описывать. Достаточно сказать, что, все больше изнемогая, со все большим жаром мечтая о той минуте, когда можно будет отправиться домой, он вынужден был созерцать достойные названия fêtes galantes[33] сцены под явором, в которых истинно германская, протестантская основательность сочеталась с католическим, подлинно французским пылом. Розовое dessous[34] мадам де Венанкур идеально контрастировало с черными чулками пастора Гропиуса. Зонтик дамы покоился подле Библии в переплете с серебряной застежкой.

«Адам и Ева, — думал со злостью Практик. — Как жаль, что они не наткнулись вместо меня на стаю Перелетных птиц».

Под вечер, когда он наконец добрался до Каштановой, силы его были на исходе. Поскольку у Кашубке неожиданно оказался выходной, ему пришлось самому развести огонь под колонкой, а после ванны, уже в халате и шлепанцах, заварить в кухне чай.

— Чего это вы так рано ложитесь? — удивилась Хильдегарда Вибе. — Ведь, не сказать худого слова, лето на носу. Читали сегодняшнюю газету? Пудровского этого, который убил золотильщика, приговорили к смертной казни — голову ему отрубят. И невесте его тоже, хотя пишут, что император, возможно, ее помилует: она якобы не убивала и не четвертовала, а только помогла парню распихать части тела по мешкам. Ничего себе штучка, а? И вообще, господин Касторп, мне кажется, что времена теперь просто варварские. Говорят, в России все чаще бастуют и царь повсюду вводит войска. Неужто такое возможно? Ах, чуть не забыла, вам письмо, из Сопота.

Хозяйка принесла газету и конверт. Касторп сразу узнал почерк Германа Тишлера и тем не менее, оставшись один у себя в комнате, не торопился вскрывать письмо. Вначале он внимательно просмотрел «Анцайгер». Про Россию ничего не писали, а вынесенный подмастерью приговор обсуждался исключительно с точки зрения техники его исполнения: в окружной тюрьме не было гильотины, отчего процедура могла быть проведена традиционным способом, но не попахивало ли это Средневековьем? Автор заметки, хотя прямо этого не высказывал, явно был на стороне прогресса. Отложив газету, Ганс Касторп прочитал письмо сыщика.

«Многоуважаемый господин Касторп, — писал Тишлер, — спешу сообщить чрезвычайно важные известия. Ванда Пилецкая прибудет в пансион „Мирамар“, что на улице Загайники, ровно через неделю, считая с сегодняшнего дня. Она зарезервировала одноместный номер на втором этаже (№ 10) с видом на море. Относительно же намерений ее друга, господина Давыдова, мы пока никакой информацией не располагаем. Весьма вероятно, что их встреча уже запланирована, поскольку Пилецкая сняла номер на все лето. Это дает основание полагать, что она будет его ждать, а также что Давыдов не может заранее указать точную дату своего приезда, а стало быть, появится при первой же возможности, то есть практически в любой момент. Смею заверить: у меня все под строжайшим контролем, так что в случае приезда русского я оповещу Вас об этом письмом, а если будет слишком мало времени, вышлю телеграмму следующего содержания: „Встреча в гостинице…; в номере…; кланяюсь, дядя Герман“. Поскольку я не получил от Вас никаких дополнительных распоряжений — исполнить которые я готов, однако же лишь после того, как будут оговорены связанные с этим расходы, — то до момента возможных изменений характера моих услуг я прекращаю наблюдение за Вандой Пилецкой. С уважением — Герман Тишлер».

Ганс Касторп вынул из ящика «Эффи Брист». Открыл роман наугад и прочитал: «И вот мимо вокзала пронесся поезд, а в следующее мгновение промелькнул и мимо сторожки, и мимо садового участка. Эффи была так возбуждена, что ничего не рассмотрела как следует и только безмолвно глядела на последний вагон, на площадке которого сидел тормозной кондуктор»[35]. С минуту он раздумывал, не закрыть ли и спрятать книгу, но потом заложил страницу картонной закладкой из путеводителя Брокгауза и, завернув томик в веленевую бумагу, обвязал пакет тесемкой из книжного магазина в точности так, как запомнил по прошлому году. Затем завернул все в плотную бумагу для почтовых посылок, уголки заклеил гуммиарабиком, а когда клей высох, взял перо и написал: «Гостиница „Вермингхофф“, Морская улица, Сопот». И ниже: «Собственность, утерянная особой, которая проживала в седьмом номере». Здесь же он приписал прошлогоднюю дату. А подумав, добавил еще: «Передать в пансион „Мирамар“». Затем выпил чаю и лег. Ужасные последствия лукового супа уже почти не давали о себе знать, и Касторп недолго вспоминал Перелетных птиц, Вилли Штокхаузена, висящий над огнем котелок, наконец, престранную пару под явором с пролеткой на заднем плане. Все это уже отошло в прошлое, очень далекое, как ему казалось, и гораздо более далекое, чем прошлогодний портер, выпитый на веранде курхауса, или новогодний карнавал Общества любителей античной культуры «Омфалос», когда, вероятно под воздействием добавленного в вино опия, ему на мгновенье привиделась женщина, так похожая на Ванду Пилецкую.

Опять он не мог заснуть. Но не из-за каких-то особенно возбуждающих картин или тягостных мыслей. Он слышал, как по коридору квартиры госпожи Вибе пару раз протопал кто-то в тяжелых армейских сапогах со шпорами. Прожив столько месяцев в доме на Каштановой, он научился распознавать на слух шаги как хозяйки, так и прислуги и сейчас был уверен, что это ни та, ни другая. В духов он не верил — неужели у него начались звуковые галлюцинации?

XI

Внимательный читатель нашего повествования, вероятно, заметил в поведении сыщика Германа Тишлера некую непоследовательность. Горячо отговаривая своих клиентов писать письма — в тех случаях, когда речь шла о любовных размолвках, неофициальных союзах, мимолетных романах, а также о долголетних содержанках, — так вот, не рекомендуя клиентам оставлять следы подобного свойства, которые, в точности как в романе Теодора Фонтане, способны даже спустя семь лет произвести эффект разорвавшейся бомбы, сам он написал Гансу Касторпу два процитированных выше письма, даже не пытаясь, хотя бы для вида, что-либо завуалировать. Объяснить это нетрудно: клиент пожелал, чтобы связь осуществлялась именно в такой форме — путем переписки, — и даже слышать не хотел о том, чтобы, получив по почте обыкновенную открытку, всякий раз отправляться в сыскное бюро. Была тут, впрочем, и другая причина, которой наш Практик знать не мог и которую — дабы пролить свет на грядущие в скором времени события — следует привести. Так вот, сыщика Германа Тишлера, которому пришлось там и сям наводить справки, однажды посетил штатский сотрудник полиции, некий Хааке. Беседа была краткой и деловой.