Ветер с севера - Симона Вилар

Он замолчал, тяжело дыша. Ирминон хмуро глядел на него.

– А чем ты лучше норманна, Фульк? Ты полагаешь, нам, в глуши лесов, неведомо, как ты сам разоряешь монастыри, которые вверяются твоему попечительству?

Граф Анжуйский гневно затряс косами.

– Откуси себе язык, брюхатый святоша! Я гневаюсь лишь на тех, кто не покоряется моей воле. И ты отлично знаешь, что сам разбойничал, присвоив себе Бер-тинское угодье. Спрячь свою паршивую ухмылку, если не хочешь, чтобы я до ушей распорол твою пасть!

– Плевок сатаны, пожиратель падали, антихрист! – взревел аббат, грозно сверля очами рыжего Фулька и решительно заворачивая рукава.

В толпе обеспокоенно загудели. Распря между графом и аббатом из-за богатых угодий барона Бертина Сомюрского тянулась уже давно. И сейчас одно упоминание о них могло перерасти, как прежде, в схватку. Крестьян было гораздо больше числом, но за воинами графа была сила оружия.

Тем временем между Фульком и Ирминоном встала высокая тонкая фигура Пипины Анжуйской.

– Во имя самого Спасителя, страдавшего за нас на Кресте, уймитесь оба!

Она взволнованно дышала, когда оба, угрюмо потупясь, сели, повернувшись друг к другу спиной. В этой женщине была какая-то властная, умиротворяющая сила. Однако наблюдавшего за происходящим Ги сейчас больше всего поразило выражение слепой ярости на лице этой обычно спокойной женщины. Она подошла сзади к брату и положила руки на его закованные в броню плечи.

– Скажи, Фульк, скажи во имя самого неба, неужели нет на всей земле франков места, где бы христианин победил норманна? Неужели выветрился из сердец свободных франков отважный дух Хлодвига[79] или великого победителя арабов при Пуатье Карла Мартелла?[80]

Фульк сосредоточенно сопел, теребя рыжую косу.

– Это не так. Вспомни, Пипина, разве покойный брат нынешнего короля Людовика III не разбил их в Сокур-ан-Виме в год твоей свадьбы с Беренгаром Бане, – упокой, Господи, его душу? Кто знает, если б молодой Каролинг не расшиб голову о свод низкой монастырской арки, когда верхом погнался за хорошенькой послушницей, то, может, он и продлил бы список своих побед. А бретонец Алейн, который выторговал себе титул короля у Каролинга Людовика Заики? Он ведь тоже довольно успешно воевал с норманнами у себя на Бретонских пустошах. Хо! А как же славная победа короля Эда на Монфоконе, когда он разгромил викингов так, что…

– Но это было так давно, Фульк!

Граф беспокойно заерзал.

– Я сам не раз отбивал их налеты на Тур и Анжу, – несколько неуверенно проговорил он, поскольку ему приходилось сталкиваться лишь с разрозненными отрядами норманнов. Отхлебнув вина из шлема и отжав промокшие усы, граф угрюмо заметил:

– А как одолеть этих дьяволов во плоти, если тогда, когда язычники жгут селения и швыряют на копья детей, сами франки не хотят объединиться для борьбы с ними? В то время как норманны расхищают каши богатства, каждый барон, заткнув секиру за пояс, только и ждет, как бы, надев личину викинга, пограбить соседа. Может, и правы церковники, долбящие, что норманны суть всего лишь кара за грехи христиан?

– Проклятье! – жестко, стиснув зубы, процедила Пипина. Ее брат кивнул, решив, что проклятье графини относится лишь к викингам.

– Истинный крест, сестра. Эти псы, как проказа, гложут земли франков. В Анжу, в леса Турени что ни день прибывают толпы беженцев. Так было тогда, когда ты с малышкой Эммой на руках в веренице нищих брела в Анжу, так происходит и по сей день. Земли Северной Нейстрии лежат пустыней от океана до Луары, одни лишь волки-викинги чувствуют себя там привольно среди выжженных городов, опустевших сел, разрушенных монастырей. Говорят, теперь можно много дней скакать по старым римским дорогам, по которым когда-то чередою шли торговые караваны, и не встретить ни души, кроме волков да воронья. Если где-то и есть жизнь, то либо в лесах, либо в пещерах. Лишь прокаженных не трогает секира язычников из боязни заразы, и зловонные толпы этих живых трупов, стуча костылями, оживляют унылый пейзаж когда-то одной из самых цветущих провинций империи Карла Великого. Запустение, голод, заброшенные поля… Я сам видел это, когда ездил в Париж к Роберту Нейстрийскому. Никто не смеет вступить на дороги той земли, что зовется Нормандией, не захватив с собой отряд менее чем в сотню копий. Но и тогда над кортежем не слышно обычного гомона вавассоров. Двигаться стараются быстро и бесшумно, словно стремясь поскорее покинуть этот проклятый край, где царит смерть. Не осталось в Нормандии былых богатств, даже мощи праведников унесли благочестивые монахи в иные земли, дабы язычники не надругались над святынями. Теперь этой землей завладел нечистый, и с тех пор там все словно впало в сон. Нет, неверно, заметны и там новшества. Прежде путники теряли дар речи, видя распятых на крестах франков – этой казни в насмешку над нашей верой подвергали несчастных христиан язычники, запрещая снимать тела с крестов, чтобы они так и разлагались на символе веры. Теперь же правящий в Нормандии викинг Ролло перенял у франков виселицу…

Он недоговорил. Пипина Анжуйская, до этого молча, со скорбным лицом, стоявшая за плечами брата, вдруг вскрикнула, словно от боли, и, схватив брата за косу, запрокинула его голову назад.

– Что ты сказал, безумец?! – воскликнула она, и лицо ее исказилось гримасой такой неистовой ненависти, что Фульк так и остался смотреть на нее недоуменным взглядом снизу вверх. – Что ты сказал? Ролло? Дьявол Ролло, тот, что разрушил Байе?!

В тот же миг Эмма метнулась к матери.

– Ради самого неба, матушка, ради нашей христианской веры, успокойтесь! Молю вас, возьмите себя в руки!

Ее легкомыслие и веселость как ветром сдуло. Теперь это была взволнованная, обеспокоенная девушка, опасающаяся за мать, но вместе с тем достаточно нежная и сильная, чтобы увести потерявшую голову женщину от Фулька и бережно усадить ее за стол.

– Ради кротости Христовой, дядя, ведь вы знаете, что для нее значит это имя!

Фульк засопел в молчании и не нашел лучшего выхода, как вновь погрузить усы в шлем с красным, как кровь, вином.

– Смиритесь, сестра моя в Господе, – словно вспомнив о своих пастырских обязанностях, начал было преподобный Ирминон, но его речь уже прерывалась пьяной икотой, и он предпочел умолкнуть.

– Ролло… – твердила Пипина, словно в трансе. – Ролло жив!.. Этот зверь не мог уцелеть после того, как его же сталь поразила его гнилое нутро! Он захлебывался кровью – я видела это своими глазами!

Эмма, ласково обняв мать, нашептывала ей слова утешения. В глазах девушки стояли слезы.

– Забудь, забудь все. Это ушло. И тот человек давно умер, ты ведь знаешь.