Еще шла война - Пётр Львович Чебалин

хорошее принес, — от радостного нетерпения он даже вышел из-за стола навстречу желанному гостю. Почтальон порылся в своей объемистой брезентовой сумке, вздохнул и печально пошутил:

— К сожалению, парторг, тебе пока еще пишут. А вообще радостного мало, — он снова порылся в сумке и опять же ничего не извлек из нее. — Сегодня прилетело два письма, — глядя поверх очков на Королева, говорил Максимыч, — одно вручил, а второе не смог, сил не хватило. Ей-ей не брешу. Раз пять подходил к двери. За щеколду брался и обратно уходил. А теперь вот к тебе пожаловал — советуй, как быть, парторг: вручать или подождать?

— А кому второе письмо?

Максимыч опасливо огляделся, нет ли кого постороннего, и вполголоса проговорил:

— Аграфене Пушкаревой.

Королев как стоял, так и окаменел на месте. Чтоб Никита был убит да еще в такое время, когда его жизнь нужна была не только ему одному, показалось чудовищным и невероятным.

— Только не убит Никита, а пропал без вести, — как бы желая его успокоить, сказал почтальон. — По моему рассуждению, это еще хуже, чем «убит».

В письме действительно сообщалось, что артиллерист-наводчик Никита Пушкарев во время боев за безымянную высоту на правом берегу Днепра пропал без вести.

«Да, старик прав, — думал Королев, прочитав письмо, — раз по документам убит, значит уважение к памяти воина. А как это «пропал без вести»? Захвачен в плен? Сбежал с передовой или погиб случайно, так что никто не видел его подвига?.. Это, действительно, еще страшнее, чем «убит».

Королев спрятал письмо в стол, предупредив письмоносца, чтоб никому не проговорился о нем.

— Пусть пока это письмо останется нашей тайной, Максимыч. Выждать надо, понимаешь?..

— Чего ж не понять, все как есть ясно…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На шахте Галактион бывал редко и ни с кем, казалось, не желал встречаться, лишь изредка заглядывал в шахтный комитет разузнать, что слышно о пенсиях, будут ли выплачивать, как прежде, до войны, или есть изменения.

Все документы, предоставлявшие ему право на пенсию, у него были в полной сохранности. Говоря откровенно, Бурлак не питал твердой надежды: оставался при немцах, никаких диверсий не чинил. Но если повернуть по-другому, рассудил Галактион, не он же виновен в том, что его не эвакуировали, как многих других, куда-нибудь на Урал или в Сибирь. Случись по-другому, он бы и пенсию получал исправно, и жил преспокойно.

Набравшись храбрости, Бурлак пришел к председателю шахткома. О Горбатюке, человеке, жестоко пострадавшем на войне, говорили, что он вспыльчив, бывает даже груб, но справедлив. На эту его справедливость Бурлак и рассчитывал свой дальний прицел.

Когда вошел в шахтком, Горбатюк сидел за столом, занятый какими-то бумагами. Увидев посетителя, сейчас же отложил все в сторону, предложил стул и приготовился слушать. Бурлак положил кепку на край стола, поглядывая на вздрагивающую, круто поседевшую голову Горбатюка. «Поди ж ты, как его потрепало, а ведь когда-то был богатырь из богатырей…»

— Присаживайся, Галактион, — сказал Горбатюк, — давно не виделись.

Бурлак заметил: запавшие вглубь глаза не улыбались, смотрели сурово.

— С превеликой трудностью узнал тебя, Андрей… забыл, извини, по батюшке, — сказал он.

— Константином батьку звали.

— Андрей Константинович, — повторил Галактион и сокрушенно покачал головой. Решив разжалобить председателя, завел разговор о его погибших жене и детях, о разрушенном домишке. Горбатюк, казалось, внимательно слушал, но вот он вдруг в нетерпении двинулся на стуле, словно говоря: не за тем же ты пришел, чтоб в рабочее время заниматься ненужными разговорами.

Бурлак понял его и поторопился изложить свою просьбу.

Выслушав, Горбатюк неожиданно спросил:

— А как же решил насчет домишки, в котором проживает начальник шахты? Не думаешь вернуть?

Галактион оторопело, в недоумении смотрел на него, хотел сказать: «А при чем это? Ведь я не о доме», но не сказал. А председатель шахткома продолжал:

— Ты же за свои кровные грошики купил дом у крепильщика Найденова, значит, твоя собственность. А личная собственность в Советском Союзе охраняется законом.

«Серьезно или шутит?» — спрашивал себя Бурлак и опять не находил, что ответить. А Горбатюк гнул и гнул свое, сохраняя суровую пытливость в глазах.

— Попробуй настои на своем. Не пропадать же добру. Иначе, кто тебя хозяином назовет. Транжира, скажут, Бурлак, не дорожит собственным добром.

Голос его постепенно твердел, переходил на крик разгневанного человека. Все пристальнее вглядываясь в его очерствевшее лицо, Галактион начал соображать, что кричит Горбатюк совсем не потому, что он, Бурлак, задаром уступил дом Шугаю.

— Да ты не волнуйся, Андрей Константинович, — попытался он успокоить его, — на кой мне тот дом, пусть пользуются. Для меня, бобыля, и своего предостаточно.

— А при немцах, выходит, не хватало? — Горбатюк вдруг резко выпрямился и, опираясь твердо сжатыми кулаками о стол, всем корпусом подался к Бурлаку, как будто хотел поближе рассмотреть его. — Почему же ты у них, у своих избавителей, не требовал пенсию? Паразит! — И вдруг вцепился в ворот рубашки так, что с нее брызгами полетели пуговицы. Горбатюк тряс его, как грушу, сцепив зубы:

— Должок с государства решил взыскать, продажная шкура!.. Непман несчастный!.. К стенке тебя, сволочь, а не на пенсию!

Он резким движением оторвал его от стула и тут же втолкнул обратно, отпустив ворот. Бурлак едва удержался, чтобы не рухнуть на пол вместе со стулом. Вскочил и ринулся было к двери, но вспомнил, что оставил кепку на столе, вернулся и опять чуть было не угодил в цепкие лапы Горбатюка.

После этого случая Галактион днями никуда не выходил, чувствуя себя совсем разбитым. Его оскорбленную душу когтила нестерпимая обида. На что немцы, у которых рукоприкладство — дело простое, даже, можно сказать, законное, и те никогда пальцем не коснулись его, Бурлака. Пожаловаться на Горбатюка он был не в силах. Но чувство мести все росло. Оставался единственный, не раз испытанный способ, всегда приносивший душевное успокоение, даже радость — скрытый донос. От него Бурлак никакой материальной выгоды не имел. Но что значила любая выгода по сравнению с теми переживаниями, когда видишь, как твой обидчик корчится на медленном огне, неизвестно кем и в какую минуту зажженном. Ему не забыть, как бывшая телефонистка Аграфена Пушкарева принародно обозвала его немецким прихвостнем и сквалыгой. В отместку она вскоре получила роковое письмо от мужа и накинула на себя петлю-удавку. И то, что она случайно осталась в живых, только продлило его, Бурлака, удовольствие. Теперь он с наслаждением наблюдал, как эта языкастая бабенка пристрастилась к спиртному, извивается в муках на его, Галактиона, мстительном огне.

Перед тем как приняться за донос, Бурлак припомнил все мелкие обиды, и